Page 20 - Не стреляйте в белых лебедей

— Да мы… это… Не надо нам.
— Всякая работа расчета требует, — сказал сивый. — Мальцу — колбаски, например.
Хочешь колбаски, малец?
Против колбаски Колька устоять не мог: не часто он видел ее, колбаску-то эту. И
пошел к накрытой клеенке раньше отца: тот еще вздыхал да хмурился. А потом поглядел на
Кольку и тихо сказал:
— Ты бы руки сполоснул, сынок. Грязные руки-то, поди.
Колька быстренько руки вымыл, получил булку с колбасой, наслаждался, а в глазах
мураши бегали. Суетливые, растерянные, отважные. Бегали, корчились, падали, и брюшки у
них лопались от страшного жара.
И Егор этих мурашей видел. Даже глаза тер, чтоб забылись они, чтоб из памяти
выскочили, а они — копошились. И муторно было на душе у него, и делать ничего не
хотелось, и к застолью этому садиться тоже не хотелось. Но подсел, когда еще раз позвали.
Молча подсел, хоть и полагалось слова добрые людям за приглашение сказать. Молча подсел
и молча принял от сивого эмалированную кружку.
— Пей, Егор. С устатку-то употребляешь: по глазам видно. Употребляешь ведь, а?
— Дык, это… Когда случается.
— Считай, что случилось.
— Ну, чтоб жилось вам тут, значит. Чтоб отдыхалось.
Не лезли слова из него, никак не лезли. Черно на душе-то было, и опрокинул он эту
кружку, никого не дожидаясь.
— Вот это по-русски! — удивился плешивый.
Сроду Егор такую порцию и себя не вливал. Да и пить-то пришлось что-то куда как
водки позабористее: враз голову закружило, и все муравьи куда-то из нее подевались. И
мужики эти показались ему такими своими, такими добрыми да приветливыми, что Егор и
стесняться перестал, и заулыбался от уха до уха, и разговорился вдруг.
— Тут у нас природа кругом. Да. Это у нас тут — пожалуйста, отдыхайте. Тишина,
опять же спокойно. А человеку что надобно? Спокой ему надобен. Всякая животина, всякая
муравьятина, всякая елка-березонька — все по спокою своему тоскуют. Вот и мураши,
обратно же, они, это… Тоже.
— Философ ты, Егор,-хохотал сивый.-Давай из лагай программу!
— Ты погоди, мил человек, погоди. Я чего хочу сказать? Я хочу, этого…
— Спирту ты хочешь!
— Да погоди, мил человек…
Когда Егор выкушивал такую порцию, он всех величал одинаково: «мил человек». Это,
так сказать, на первом этапе. А на втором теплел: «мил дружок» обращался. Моргал
ласковыми глазками, улыбался, любил всех бесконечно, жалел почему-то и все пытался
хорошее что-то сказать, людей порадовать. Но мысли путались, суетились, как те
черноголовики, а слов ему сроду не хватало: видно, при рождении обделили. А уж когда
вторую-то кружечку опрокинул — и совсем затуманился.
— Страдает человек. Сильно страдает, мил дружки вы мои хорошие. А почему?
Потому сиротиночки мы: с землей-матушкой в разладе, с лесом-батюшкой в ссоре, с речкой-
сестричкой в разлуке горькой. И стоять не на чем, и прислониться не к чему, и освежиться
нечем. А вам, мил дружки мои хорошие, особо. Особо вы страдаете, и небо над вами серое. А
у нас — голубое. А можно разве черным по голубому-то, а? По сини небесной — номера?
Не-ет, мил дружок, нехорошо это: арифметикой по небу. Оно для другого дадено, оно для
красоты, для продыху душе дадено. Вот!
— Да ты поэт, мужик. Сказитель!
— Ты погоди, мил дружок, погоди. Я чего хочу сказать-то? Я хочу, чтоб ласково всем
было, вот. Чтоб солнышка всем теплого вдосталь, чтоб дождичка мягкого в радость, чтоб
травки-муравки в удовольствие полное. Чтоб радости, радости чтоб поболе, мил дружки вы
мои хорошие! Для радости да для веселия души человек труд свой производить должен.