Page 27 - Не стреляйте в белых лебедей

уткнулся Нонне Юрьевне в коленки лбом, и она утешать его не стала. Ни утешать, ни
уговаривать, что, мол, пустяки это все, забудется: отец же приложил, не кто-нибудь. Очень
Колька разговоров сейчас боялся, но вместо разговоров Нонна Юрьевна сладким чаем его
напоила, лекарства дала и спать уложила:
— Завтра, Коля, разговаривать будем.
Наутро Колька немного успокоился, но обида не прошла. Она, обида-то эта, словно
внутрь него залезла, так залезла, что он мог теперь на обиду эту как бы со стороны глядеть.
Будто в клетке она сидела, как зверек какой. И Колька все время зверька этого неуживчивого
в себе чувствовал, изучал — и не улыбался. Дело было серьезным.
— Если бы он сам собой меня ударил. Ну, сам собой, Нонна Юрьевна, от досады. А то
ведь подучили. Зачем же он до этого себя допускает? Зачем же?
— Но ведь добрый же он, отец-то твой, Коля. Очень добрый человек. Ты согласен?
— Ну, так и что, что добрый?
Нонна Юрьевна не спорила: спорить тут было трудно, так как этот-то предмет Колька
знал куда лучше. Намекнула осторожно: может, с отцом переговорить? Но Колька намек
этот встретил воинственно:
— А кто виноват, тот пусть первым и приходит!
— Можно разве от старших такое требовать?
— А раз старший, так пример показывай: так ведь вы учили? А он какой пример
показывает? Будто он крепостной, да? Ну, а я крепостным ни за что не буду, ни за что!
Вздыхала Нонна Юрьевна. Где-то там, в недосягаемом, почти сказочном Ленинграде,
осталась одинокая мать-учительница. Единственная из большой, шумной семьи пережившая
блокаду и в мирные дни потерявшая мужа. Такая же тихая, старательная и исполнительная,
как и Нонна Юрьевна: велено было дочери после учебы ехать сюда, в глухомань, на
работу, — только поплакала.
— Береги себя, доченька.
— Береги себя, мамочка.
Нонна Юрьевна в поселке мышонком жила: из дома — в школу, из школы — домой.
Ни на танцы, ни на гулянья: будто не двадцать три ей, а всех шестьдесят восемь.
— Хочешь песню про Стеньку Разина послушать?
Пластинок у Нонны Юрьевны целых два ящика. А книг еще больше. Хозяйка даже
опасалась:
— Сроду вы, Нонна Юрьевна, замуж не выйдете.
— Почему вы так решили?
— А на книжки больно тратитесь. Себя бы хоть пожалели: мужики книжных не любят.
Мужики, может, и не любили, а вот Колька очень любил. И целый тот день они
пластинки слушали, стихи читали, про зверей разговаривали и снова пластинки слушали.
— Ну, голосище, да, Нонна Юрьевна? Аж лампочка вздрагивает!
— Это Шаляпин, Коля. Федор Иванович Шаляпин, запомни, пожалуйста.
— Обязательно даже запомню. Вот уж, наверно, силен был, да?
— Трудно сказать, Коля. Родину оставить и умереть в чужой стране — это как, сила
или слабость? Мне думается, что слабость.
— А может, он от обиды?
— А разве на родину можно обижаться? Родина всегда права, Коля. Люди могут
ошибаться, могут быть неправыми, даже злыми, но родина злой быть не может, ведь правда?
И обижаться на нее неразумно.
— А тятька говорит, что у нас страна самая замечательная.. Ну, прямо самая-самая!
— Самая-самая, Коля!
Грустно улыбалась Нонна Юрьевна, но Кольке не понять было, почему она так грустно
улыбается. Он не знал еще, ни что такое одиночество, ни что такое тоска. И даже первая его
встреча с обычной человеческой несправедливостью, первая его настоящая обида была все-
таки ясна и понятна. А грусть Нонны Юрьевны была подчас непонятна и ей самой.