Page 35 - Не стреляйте в белых лебедей

килограммов выхватывали. Неделю мочили, сучили, сушили и — в контору. Пожалуйте
взвешивать.
Ну, Федор Ипатыч на мелочи не разменивался: в первую же ночь воз из лесу выкачал.
Еле лошадь доперла. И — вот голова мужик! — не в поселок, не к дому-пятистеночке: зачем
лишнее обозрение? В воду кобылу загнал, там ее распряг, а воз вместе с лыком мокнуть
оставил: телега не мотоцикл, ничего ей не сделается. И кобыле облегчение, и разговоров
никаких, и вода продукцию прямо в телеге до кондиции доводит. Доведет — впряжем
лошадь и все разом на берег. Растрясти да просушить — это и Марьица сделает. Тем более в
лесном его хозяйстве еще одна телега имелась: только лошадь перепрягай да дери это лыко,
покуда серебро звякает.
Три воза Федор Ипатыч таким манером из лесу доставил, пока свояк его умом
раскидывал. Уставал, конечно: работа поту требует. И Вовку измучил, и себя извел, и
кобылу издергал. Вовка прямо у порога падал, и мать его, сонного, в кровать волокла. А сам
исключительно настоечкой держался: на укропе настоечка. Укрепляет. И только лафитничек
опрокинул (Марьица и графинчик-то со стола убрать не поспела), только, значит, принял во
здравие: здрасте вам, Егор Полушкин. Собственной небритой персоной.
— Приятного вам угощения.
Крякнул Федор Ипатыч — нет, не с лафитничка — с огорчения.
— Садись к столу, свояк дорогой, купец знаменитый.
Это в насмешку, но Егор на насмешку и внимания не обратил, на другое его внимание
устремилось. Закивал, заблагодарил, заулыбался и к дверям оборотился: кепку повесить. А
когда повесил и к столу шагнул, пиджак одергивая, то аж заморгал: нету графинчика-то. Ни
графинчика, ни лафитничка: одна картошка на столе. Правда, с салом.
— Я ведь по делу-то к тебе, Федор Ипатыч.
— Ты поешь сперва. Дело обождет. Поели. Марьица чай подала. Попили. Потом
закурили и к делу подошли:
— Справку мне, свояк, надо бы. Насчет, значит, лыка. Полтинник за килограмм.
— Полтинник? — поразился Федор Ипатыч. — Богатая у нас держава: направо —
полтина, налево — полтина.
— Так ведь пока дают.
Посопел Федор Ипатыч. Повздыхал строго.
— Бесхозяйственность, — сказал. — Лес тот заповедный, водоохранным называется. А
мы его голим.
— Дык ведь…
— Обдерешь ты, скажем, липку. А она засохнет. Тебе прибыток, а государству что?
Государству — потеря.
— Верно-правильно. Только ведь как драть. Если умеючи..
— Не думаем о государстве, — опять закручинился хозяин. — О России не думаем
совершенно. А надо бы нам думать.
— Надо, Федор Ипатыч. Ой, надо!
Вздохнули оба, задумались. В цигарки уставились.
— Лыко умеючи драть надо, это ты, свояк, верно сказал. Но и с перспективой. Чтоб,
значит, в грядущее. Об этом думать надо.
— Это мы понимаем, Федор Ипатыч.
— Ну, ладно, так и быть. По-свойски отпущу тебе такую бумажку. Учитывая
бедственное положение.
Правильно Федор Ипатыч учитывал: было такое положение. Хоть и расплатился уже
Егор сполна за утопленный мотор, но на прежней работе — на тихой да уважительной
пристани — не остался. Сам ушел, по собственному желанию:
— Такой, стало быть, мой принцип, Яков Прокопыч.
И опять бегал, куда пошлют, делал, что велят, исполнял, что прикажут. И старался, как
мог. Даже и не старался: стараются — это когда специально, когда себя насилуют, чтоб