Page 44 - Не стреляйте в белых лебедей

оглаживания данной канавы домой бы смотался и супругу бы законную огладил бы на пару
рубликов. И природа бы нам за это улыбнулась.
Промолчал Егор. Хмуро стенку свою оглаживал, землю со дна выгребал. Но хоть и
оглаживал по привычке и выгребал по аккуратности, а той легкости, запоя того рабочего, что
двигал им когда-то мимо перекуров да переболтов, восторга того неистового перед делом
рук своих он уже не испытывал. Давно не испытывал и делал ровнехонько настолько, чтоб
наряд закрыли, даже если и с руганью.
А молчал он потому, что после того случая с враньем про неизвестного мужика,
который утек из местного населения с якобы одолженными ему рублями, после
Харитининых слез да Колькиных глаз зарекся он копеечку из дому брать. Сам себе слово
такое дал и даже перекрестился тайком, хотя в бога не веровал. И пока держался. Держался
за слово свое да за тайное крестное знаме ние, как за последний спасательный круг.
Ну, а тут Черепок прибежал и вестью радостной огорошил. Насчет крыши, что над
дурой девкой так вовремя протекла.
— Шабаш, мужики!
Враз пошабашили. Обрадовались, лопаты в канаву покидали и к речке ударились:
умыться. А умывшись, подались заключать трудовое соглашение, заранее ощущая в животах
волнующую пустоту.
Издали еще Егор пятистеночку эту угадал: половина шифером крыта, половина травой
заросла и их, стало быть, теперь касалась. Сруб глазом окинул: гнилью, однако, еще не
тронуло сруб-то, и при умелом топоре да добром взгляде обновить домишко этот труда
особого не составляло. Крышу перекрыть да полы перестелить, и вся недолга.
Это он думал так, плотницким глазом работу прикидывая. Думал да помалкивал,
потому что это не просто работа была, а шабашка, и говорить об истинном размере труда тут
не приходилось. Тут полагалось раздувать любое хозяйское упущение до масштаба бедствия,
пугать полагалось и стричь с испугу этого дикую шабашскую деньгу. Не учитываемый ни
государством, ни бухгалтерией, ни фининспекцией, ни даже женами мужской подспудный
доход.
А еще он подумал, что надо бы крыльцо поправить и косяки заменить. И навес над
крыльцом надо бы уделать по-людски и… И тут дверь кособокая распахнулась, и Черепок
сказал радостно:
— Бригада-ух! Здравствуй, хозяйка, кажи неудобства, раскудрить их…
— Здравствуйте, — очень приветливо сказала хозяйка. — Проходите, пожалуйста.
Все прошли, а Егор на крыльце застрял. В полном онемении: Нонна Юрьевна. Это к
ней тогда Колька прибежал — к ней, не к родимой матери. Пластинки слушал: голос,
говорит, как у слона…
Затоптался Егор — и в хату не шел и бежать не решался. И совестно ему было, что в
такой компании в дом ее вваливается, да с таким делом, и думалось где-то, что хорошо еще,
он в плотницкой работе соображение имеет.
— Егор Савельич, что же вы не проходите?
Узнала, значит. Вздохнул Егор, сдернул с головы кепку и шагнул в прогнившие сени.
Натуральную трескали. Под какого-то малька в томате, что ныне важно именовался
частиком. Филя палец оттопыривал:
— Сколько их, земных неудобств, или, сказать, неудовольствий: кто счесть может? Мы
можем, рабочие люди. Потому как всякое неудобство и неудовольствие жизни через наши
руки проходит. Ну, а что руки пощупали, того и голова не забудет: так, что ли, молодая
хозяюшка? Хе-хе. Так что выпьем, граждане-друзья-товарищи, за наши рабочие руки. За
поильцев наших и частично кормильцев.
Черепок молча пил. Обрушивал стакан в самый зев, крякал оглушительно и рукавом
утирался. Доволен был. Очень он был доволен: редкая шабашка попалась. Дура дурой,
видать.
Но Егор пить не стал.