Page 46 - Не стреляйте в белых лебедей

— Упился, видать, — сказал Филя и на всякий случай похихикал: — Невозможное
произнес число.
— Пятьдесят рублей со всем материалом и со всей нашей работой, — строго повторил
Егор. — Меньше не уложимся, извиняемся, конечно…
— Да что вы, Егор Савельич…
— Ах, раскудрить твою…
— Замолчи! — крикнул Егор. — Не смей тут выражения говорить, в дому этом.
— А на хрена мне за полсотни да еще вместе с материалом?
— И мне, — сказал Филя. — Отказываемся по несуразности.
— Да как же, товарищи милые, — перепугалась Нонна Юрьевна. — Что же тогда…
— Тогда в тридцатку все обойдется, — хмуро сказал Егор. — И еще я вам, Нонна
Юрьевна, полки сделаю. Чтоб книжки на полу не лежали.
И пошел, чтоб мата черепковского не слышать. Так и ушел, не оглядываясь. На
пустырь тот вернулся и снова взялся за лопату. Канаву оглаживать.
Били его на том пустыре. Сперва в канаве, а потом наверх выволокли и там тоже били.
А Егор особо и не отбивался: надо же мужикам злобу свою и обиду на ком-то
выместить. Так что он, Егор Полушкин, бывший плотник — золотые руки, лучше других,
что ли?

12

Федор Ипатович со всеми долгами расплатился, все в ажур привел, все справочки
раздобыл, какие только требовались. Папку с тесемками в культтоварах купил, сложил туда
бумажки и в область подался. Новому лесничему отчитываться.
В копеечку домик-то въехал. В круглую копеечку. И хоть копеечку эту он не у
собственных детей изо рта вытянул, обидно было Федору Ипатовичу. Ох, как обидно! До
суровости.
Вот почему за всю дорогу Федор Ипатович и рта не раскрыл. Думы свои свинцовые
кантовал с боку на бок и сочинял разные обидные слова. Не ругательные: их до него тьмы
тем насочиняли, а особо обидные. Сверху чтоб вроде обыкновенные, а внутри — чтоб
отрава. Чтоб мучился потом лесничий этот, язви его, две недели подряд, а привлечь бы не
мог. Никак.
Трудная это была проблема. И Федор Ипатович на соседей-попутчиков не
растрачивался. Не отвлекался пустыми разговорами.
Думал он о встрече с новым лесничим Юрием Петровичем Чуваловым. Думал и боялся
этой встречи, так как ничего не знал о нем, о новом лесничем.
Жизнь Юрия Петровича сложилась хоть и самостоятельно, но не очень счастливо. Отец
пережил победу ровнехонько на одни год и в сорок шестом отправился туда, где молчаливые
батальоны ждали своего командира.
А вскоре умерла и мать, измученная ленинградской блокадой и тысячедневным
ожиданием фронтовых писем. Умерла тихо, как и жила. Умерла, кормя его перед сном, а он
и не знал, что ее уж нет, и проворно сосал остывающую грудь.
Об этом ему рассказала соседка много лет спустя. А тогда… Тогда она просто
перенесла его из вымершей комнаты в свою, хоть и пустую, хоть и вдовью, но живую, и
целых шестнадцать лет он считал матерью только ее. А когда он, загодя приготовив справки,
собрался торжественно прибыть в милицию за самым первым в своей жизни паспортом и
попросил у нее метрику, она почему-то надолго вдруг замолчала, старательно обтирая
худыми, жесткими пальцами тонкие, бескровные губы.
— Ты что, мам?
— Сынок…— Она вздохнула, достала из скрипучего шкафчика старую тетрадку с
пожелтевшими солдатскими треугольниками, похоронками, счетами на электричество и