Page 45 - Не стреляйте в белых лебедей

— Благодарствую на угощении. — И кружку отодвинул.
— Что же вы так категорически отказываетесь, Егор Савельич?
— Рано, — сказал.
И на Филю — тот уже второй раз мизинец оттопыривать примеривался, — на Филю в
упор посмотрел. И добавил:
— За руки рабочие выпить — это мы можем. Это с полным нашим уважением. Только
где они, руки эти? Может, мои это руки? Нет, не мои. Твои, может, или Черепка? Нет, не
ваши. Шабашники мы, а не рабочие. Шабашники. И тут не радоваться надо вовсе, а слезой
горючей умываться. Слезой умываться от стыда и позора.
Нонна Юрьевна так смотрела, что глаза у нее стали аккурат в очковины размером.
Филя лоб хмурил, соображая. А Черепок… Ну, Черепок, он Черепок и есть: второй стакашек
в прорву свою вылил и рукавчиком закусил.
— Осуждаешь, значит? — спросил наконец Филя и рассмеялся, но не от веселья, а от
несогласия. — Вот, товарищ учительница, вот, товарищ представитель передовой нашей
интеллигенции, какая, значит, у нас здоровая самокритика. И действует она ядовито. До
первого стаканчика. А после данного стаканчика самокритику мы забываем, и начинается у
нас одна сплошная критика, Что скажешь, бывший рабочий человек Егор Полушкин?
Испугалась вдруг Нонна Юрьевна. Чего испугалась, понял Егор, а только увидел:
испугалась. И заулыбалась торопливо, и глазками заморгала, и захлопотала, себя даже
маленько роняя:
— Закусывайте, товарищи, закусывайте. Наливайте, пожалуйста, наливайте. Егор
Савельич, очень я вас прошу, выпейте рюмочку, пожалуйста.
Посмотрел на нее Егор. И столько тоски в глазах его было, столько боли и горечи, что у
Нонны Юрьевны аж в горле что-то булькнуло. Как у Черепка после стаканчиков.
— Выпить мне очень даже хочется, Нонна Юрьевна, учителка дорогая. И пью я теперь,
когда случай выйдет. И если б вдруг тыщу рублей нашел — все бы, наверно, враз и пропил.
Пока бы не помер, все бы пил и пил и других бы угощал. Пейте, говорил бы, гости дорогие,
пока совесть наша в вине не захлебнется.
— Ну, дык, найди, — сказал вдруг Черепок. — Найди, раскудрить ее, эту тыщу.
Глянул Егор на Нонну Юрьевну, глаз ее перепуганный уловил, руки задрожавшие и все
понял. Понял и, взяв кружечку отодвинутую, сказал:
— Позвольте за здоровье ваше, Нонна Юрьевна. И за счастье тоже, конечно.
И выпил. И мальком этим, что по несуразности в томате плавал вместо заводи какой-
нибудь, закусил. И кружку поставил, как точку.
Потом пятистеночек осматривали. Объект, так сказать, приложения сил, родник
будущих доходов.
Тут роли были распределены заранее. Черепку полагалось пугать, Филе — зубы
заговаривать, а Егору — делом заниматься. Прикидывать, во что все это может оберуться, и
умножать на два. И уж после этого умножения Черепок черту подводил. Во сколько, значит,
влетит хозяину означенная работа.
Так и здесь предполагалось: Филя уж речи готовил потуманистей, Черепок уж заранее
угрюмился, за столом еще.
— Ну, хозяюшка, спасибо на угощении. Выкладывай теперь свои неудобства жизни.
Ходили, судили, рядили, пугали — Егор помалкивал. Все вроде бы по плану шло, все
как надо, а уж о чем думал Егор, неудобства эти оглядывая, о том никто не догадывался. Ни
Черепок, ни Филя, ни Нонна Юрьевна.
А думал он, во что это все девчоночке встанет. И о том еще думал, что хозяйства у нее
— одна раскладушка, на которой когда-то сын его обиженный ночевал. И потому, когда
сложил он все, что работы требовало, когда материал необходимый прикинул, то не
умножил на два, а разделил:
— Полста рублей.
— Что? — Черепок даже раскудриться позабыл от удивления.