Page 61 - Не стреляйте в белых лебедей

побитый и осмеянный, вновь подняться может, вновь улыбнуться труду своему, вновь
силами с ним помериться? Сколько? Кто это знает? Может, на раз кого хватит, может, на сто
раз? Может, уж исчерпал Егор весь запас жизнестойкости своей, все закрома до донышка
выскреб, все зерно и муку перемолол и осталась в нем теперь одна полова? Где они, запасы-
то эти, кто измерял их, кто испытывал, и не пора ли махнуть на все рукой, стянуть у Юрия
Петровича трояк да дунуть сызнова к Филе да Черепку?
Кто знает, может, и махнул бы Егор на это свое везение. Махнул бы, потому что боялся
в него поверить, боялся в себя поверить и в нового лесничего тоже боялся поверить. Удрал
бы он отсюда, от новых попыток стать на ноги, поглядеть в себя, заслужить уважение людей
и уверенность, что не совсем он, Егор Полушкин, пропащая душа. Удрал бы, да Колька
рядом шагал. Радовался, дурачок, лесу и зверью и радостно верил, что вот это и есть самая
распрекрасная жизнь. И, глядя на радость эту, Егор понимал, что не сможет ее предать. И
больше всего, больше самой лютой смерти боялся, что кто-то вообще может предать такую
радость. Глаза эти предать, что смотрят в тебя незамутненно и доверчиво. И от
незамутненности и доверия даже моргают-то через раз.
— Тять, я правильно про синичку написал?
— Часы, сынок, не потеряй.
— Да знаю я!
Зачем птичек-мурашек пересчитывать, кому они нужны? Для смеху если, так Колька
же и полезность верит. Глаза ведь у него огнем горят, душа навострилась, верит он во все
ваши штучки, и, если вы нас опять, как тех мурашей, то обождите лучше маленько. Надо
мной — это пожалуйста, это сколько угодно, а над мальцом…
— Кольке тетрадку дали для дела или так, для забавы?
— Почему для забавы?
— Посмеетесь, поди, у костра-то? Юрий Петрович ответил не сразу. Подумал, на Егора
поглядел. И враз перестал улыбаться:
— Мне не птички нужны, Егор Савельич, не перепись зверья. Мне сам Колька нужен,
понимаете? Чтоб в лес он входил не как гость, а как хозяин: знал бы, где что лежит, где кто
живет да как называется. А у костра… Что ж, у костра, Егор Савельич, вместе посидим,
вместе и посмеемся. Только не над работой: работа, какая б ни была она, есть труд
человеческий. А над трудом не смеются.
Нельзя сказать, чтоб эти слова сразу Егора на другие мысли перевели: мысли — не
паровоз. Но в отношении Кольки как-то успокоили, и Егор маленько приободрился. Над
сыном никто вроде смеяться пока не собирался, а насчет себя самого он мало беспокоился.
Но смеяться вечером им не пришлось, потому что пропала Нонна Юрьевна. Пропала,
как стояла, аккурат после ужина, оставив после себя грязную посуду, и вместо сладкого
перекура вышла потная беготня.
А вышла беготня эта потому, что Нонне Юрьевне понадобилось уединение. Улучив
момент, когда прилипала Колька куда-то отвлекся, Нонна Юрьевна шмыгнула в кусты и со
всех ног кинулась подальше от костра, от малознакомых мужчин и — главное!-от Кольки.
Бежала, покуда слышны были голоса, а поскольку Колька как раз в этот момент решил спеть,
то бежать ей пришлось долго. И думала она на бегу не о том, как будет возвращаться, а о
том, как бы кто ее не заметил.
Ну, а потом, когда надобность в одиночестве отпала, лес на все триста шестьдесят
градусов оказался настолько одинаковым, что Нонна Юрьевна, повращавшись, решила
опираться только на интуицию и отважно шагнула куда-то вперед.
Хватились ее, по счастью, быстро. Колька исполнял песню специально для нее и
нуждался в оценке. Однако слушателя нигде не оказалось, и после недолгих поисков Колька
доложил об этом отцу.
— Сейчас вернется, — сообразил Егор и пошел вместо Нонны Юрьевны мыть посуду.
Он старательно перемыл все ложки-плошки, а учителка все не появлялась. Егор два
раза аукнул, ответа не получил и доложил о пропаже по команде.