Page 63 - Не стреляйте в белых лебедей

им случилось найти ее. Но случилось это Юрию Петровичу, и Нонна Юрьевна до сей поры
чувствовала на губах жесткую, выдубленную солнцем и ветром щетину, тихонько трогала
пальцами эти грешные губы и улыбалась.
Мужчины уснули сразу. Егор храпел, завалив голову, а Юрий Петрович вздыхал во сне
и хмурился. То ли видел что-то сердитое, то ли недоволен был звонким Егоровым
соседством.
Проснулся он рано: Егор, выбираясь из-под плащ-палатки, которой они оба
укрывались, потянул не за тот край.
— Куда? Рано еще.
— Так…— Егор почему-то засмущался. — Погляжу пойду. Вы спите.
Юрий Петрович глянул на часы — было около пяти, — повернулся на другой бок,
смутно подумал, как там спится Нонне Юрьевне, и уснул, будто провалился. А Егор взял
чайник и пошел к реке.
Легкий туман еще держался кое-где над водой, еще цеплялся за мокрые кусты лозняка,
и в тихой воде четко отражалось все, что гляделось в нее в это утро. Егор зачерпнул чайник,
по воде разбежались круги, отражение закачалось, померкло на мгновение и снова возникло:
такое же неправдоподобно четкое и глубокое, как прежде. Егор всмотрелся в него,
осторожно, словно боясь спугнуть, вытащил полный чайник, тихо поставил его на землю и
присел рядом.
Странное чувство полного, почти торжественного спокойствия вдруг охватило его. Он
вдруг услышал эту тишину и понял, что вот это и есть тишина, что она совсем не означает
отсутствия звуков, а означает лишь отдых природы, ее сон, ее предрассветные вздохи. Он
всем телом ощутил свежесть тумана, уловил его запах, настоянный на горьковатом мокром
лозняке. Он увидел в глубине воды белые стволы берез и черную крону ольхи: они
переплетались с всплывающими навстречу солнцу кувшинками, почти неуловимо
размываясь у самого дна. И ему стало вдруг грустно от сознания, что пройдет миг и все это
исчезнет, исчезнет навсегда, а когда вернется, то будет уже иным, не таким, каким увидел и
ощутил его он, Егор Полушкин, разнорабочий коммунального хозяйства при поселковом
Совете. И он вдруг догадался, чего ему хочется: зачерпнуть ладонями эту нетронутую
красоту и бережно, не замутив и не расплескав, принести ее людям. Но зачерпнуть ее было
невозможно, а рисовать Егор не умел и ни разу в жизни не видел ни одной настоящей
картины. И потому он просто сидел над водой, боясь шелохнуться, забыв о чайнике и о
куреве, о Кольке, и о Юрии Петровиче, и обо всех горестях своей нелепой жизни.
Совсем рядом раздался шорох. Егор поднял голову; что-то белое колыхнулось за
кустом, кто-то вздохнул, осторожно, вполвздоха. Он вытянул шею и сквозь листву увидел
Нонну Юрьевну: она только что сняла халатик и белой ногой осторожно, как цапля,
пробовала воду. Егор подумал, что надо бы взять чайник и уйти, но не ушел, потому что и
этот полувздох и эти плавные женские движения тоже были отсюда, из той картины, над
которой он вдруг замер, забыв обо всем на свете.
А Нонна Юрьевна сняла все, что еще оставалось на ней, и пошла в воду. Она шла
медленно, ощупывая дно, гибкая и неуклюжая одновременно. И с тем же чувством
спокойствия, с каким он глядел на реку, Егор смотрел сейчас на молодую женщину, на
длинные бедра и покатые худенькие плечи, на маленькие, девчоночьи груди и на тяжелые,
важные очки, которые она так и не решилась оставить на берегу. И, глядя, как она тихо
плещется на мелководье, он понимал, что не подглядывает, что в этом нет ничего зазорного,
а есть то же, что у этой реки, у берез, у тумана: красота.
Наплескавшись, Нонна Юрьевна пошла к берегу, и по мере того как вырастала она из
воды, тело ее словно наполнялось пугливой стыдливостью, а чтобы прикрыть все, что
хотелось, рук у нее не хватало, и она изгибалась, изо всех сил вытягивая тонкую шею и
настороженно оглядывая кусты большими очками, на стеклах которых слезинками
серебрились капли. И Егор совсем было собрался уходить, но на берегу она спокойно
занялась волосами, старательно отжимая и вытирая их, и вновь изогнулась, но уже не