Page 67 - Не стреляйте в белых лебедей

— Что о ревизии слыхать? Какие эффективности?
— О какой такой ревизии?
— О лесной, Федор Ипатыч. О заповедной.
— Не знаю я никакой ревизии, — сказал Федор Ипатыч, а строчки в газете вдруг
забегали, буквы запрыгали, и ни единого слова уже не читалось.
— Тайная, значит, ревизия, — сделал вывод Яков Прокопыч.-А свояк ничего не
сообщает?
— Какой такой свояк?
— Ваш. Егор Полушкин.
Совсем у Федора Ипатовича в глазах зарябило: какая ревизия? При чем Егор? И
спросить хочется, и солидность терять боязно. Сложил газету, сунул ее в карман,
похмурился.
— Известно, значит, всем.
А что известно — и сам бы узнать не прочь. Да как?
— Известно,-согласился Яков Прокопыч.-Неизвестны только выводы.
— Какие выводы? -Федор Ипатович насторожился. — Не будет выводов никаких.
— Видать, не в полном вы курсе, Федор Ипатыч, — сказал въедливый Сазанов. —
Будут строгие выводы. На будущее. Для тех выводов учительницу и включили.
Какая комиссия? Какая учительница? Какие выводы? Совсем уж Федор Ипатович
намеками истерзался, совсем уж готов был в открытую у Якова Прокопыча все расспросить,
да как раз в миг этот магазин открыли. Все туда потекли, вдоль прилавков выстраиваясь, и
разговор оборвался.
И уж только потом, когда полностью оторвались, возобновился: Федор Ипатович
специально на улице поджидал.
— Яков Прокопыч, чего-то я недопонял. Где, говорите, Полушкин-то обретается?
— В лесу он обретается: комиссию ведет. В ваши заповедные кварталы.
Туча тучей Федор Ипатович домой вернулся. На Марьицу рявкнул, что та чуть стакан в
руках удержала. Сел к завтраку— кусок в горло не лез. Ах, Егор Полушкин! Ах, змея
подколодная! Недаром, видать, с учителкой любезность разводил: под должность копает.
Под самый корешок.
Весь день молчал, думы свои чугунные ворочал. И комиссия не праздничек, и ревизия
не подарок. Но это еще так-сяк, это еще стерпеть можно, а вот то, что свой же сродственник,
друг-приятель, бедоносец чертов, корень жизни твоей вагой поддел, это до глухоты обидно.
Огнем это жжет, до боли непереносимой. И простить этого Федор Ипатович не мог. Никому
бы этого не простил, а Егору — особо.
Два дня сам не свой ходил и ел через раз. На Марьицу рычал, на Вовку хмурился. А
потом отошел вроде, даже заулыбался. Только те, кто хорошо Федора знал, улыбку эту,
навеки застывшую, по достоинству оценили.
Ну, а Егор Полушкин про эту улыбку и знать ничего не знал и не догадывался. Да если
бы и знал, внимания бы не обратил. Не до чужих улыбок ему было— сам улыбался от уха до
уха. И Колька улыбался, не веря собственному счастью: Юрий Петрович ему на всеобщих
радостях спиннинг подарил.
— Главное, я не сразу углядел-то! — в сотый раз с неиссякаемым восторгом
рассказывал Егор. -Сперва, значит, вроде ударило меня, а потом позабыл, чего ударило-то.
Глядел, глядел, значит, и углядел!
— Учиться вам надо, Егор Савельич, — упрямо талдычила Нонна Юрьевна.
— Вам оно, конечно, виднее, а меня ударило! Ударило, поверите ли, мил дружки вы
мои хорошие!
Так, радостно вспоминая о своем внезапном озарении, он и притопал в поселок. И на
крайней улице вдруг остановился.
— Что стал, Егор Савельич?
— Вот что, — серьезно сказал Егор и вздохнул. — Не обидите, а? Радость во мне