Page 22 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

страшно: он рысью пробежал шагов пять и упал на землю. Когда же бомба лопнула, и далеко
от него, ему стало ужасно досадно на себя, и он встал, оглядываясь, не видал ли кто-нибудь
его падения, но никого не было.
Уже раз проникнув в душу, страх не скоро уступает место другому чувству; он,
который всегда хвастался, что никогда не нагибается, ускоренными шагами и чуть-чуть не
ползком пошел по траншее. «Ах, нехорошо! – подумал он, спотыкнувшись, – непременно
убьют», – и, чувствуя, как трудно дышалось ему и как пот выступал по всему телу, он
удивлялся самому себе, но уже не пытался преодолеть своего чувства.
Вдруг чьи-то шаги послышались впереди его. Он быстро разогнулся, поднял голову и,
бодро побрякивая саблей, пошел уже не такими скорыми шагами, как прежде. Он не узнавал
себя. Когда он сошелся с встретившимся ему саперным офицером и матросом и первый
крикнул ему: «Ложитесь!», указывая на светлую точку бомбы, которая, светлее и светлее,
быстрее и быстрее приближаясь, шлепнулась около траншеи, он только немного и невольно,
под влиянием испуганного крика, нагнул голову и пошел дальше.
– Вишь, какой бравый! – сказал матрос, который преспокойно смотрел на падавшую
бомбу и опытным глазом сразу расчел, что осколки ее не могут задеть в траншее, – и
ложиться не хочет.
Уже несколько шагов только оставалось Калугину перейти через площадку до
блиндажа командира бастиона, как опять на него нашло затмение и этот глупый страх;
сердце забилось сильнее, кровь хлынула в голову, и ему нужно было усилие над собою,
чтобы пробежать до блиндажа.
– Что вы так запыхались? – сказал генерал, когда он ему передал приказания.
– Шел скоро очень, ваше превосходительство!
– Не хотите ли вина стакан?
Калугин выпил стакан вина и закурил папиросу. Дело уже прекратилось, только
сильная канонада продолжалась с обеих сторон. В блиндаже сидел генерал NN, командир
бастиона и еще человек шесть офицеров, в числе которых был и Праскухин, и говорили про
разные подробности дела. Сидя в этой уютной комнатке, обитой голубыми обоями, с
диваном, кроватью, столом, на котором лежат бумаги, стенными часами и образом, перед
которым горит лампадка, глядя на эти признаки жилья и на толстые аршинные балки,
составлявшие потолок, и слушая выстрелы, казавшиеся слабыми в блиндаже, Калугин
решительно понять не мог, как он два раза позволил себя одолеть такой непростительной
слабости; он сердился на себя, и ему хотелось опасности, чтобы снова испытать себя.
– А вот я рад, что и вы здесь, капитан, – сказал он морскому офицеру в
штаб-офицерской шинели, с большими усами и Георгием, который вошел в это время в
блиндаж и просил генерала дать ему рабочих, чтобы исправить на его батарее две
амбразуры, которые были засыпаны. – Мне генерал приказал узнать, – продолжал Калугин,
когда командир батареи перестал говорить с генералом, – могут ли ваши орудия стрелять по
траншее картечью?
– Одно только орудие может, – угрюмо отвечал капитан.
– Все-таки пойдемте посмотрим. Капитан нахмурился и сердито крякнул.
– Уж я всю ночь там простоял, пришел хоть отдохнуть немного, – сказал он, – нельзя
ли вам одним сходить? там мой помощник, лейтенант Карц, вам все покажет.
Капитан уже 6 месяцев командовал этой одной из самых опасных батарей, – и даже,
когда не было блиндажей, не выходя, с начала осады жил на бастионе и между моряками
имел репутацию храбрости. Поэтому-то отказ его особенно поразил и удивил Калугина.
«Вот репутации!» – подумал он.
– Ну, так я пойду один, если вы позволите, – сказал он несколько насмешливым тоном
капитану, который, однако, не обратил на его слова никакого внимания.
Но Калугин не сообразил того, что он в разные времена всего-навсего провел часов 50
на бастионах, тогда как капитан жил там 6 месяцев. Калугина еще возбуждали тщеславие –
желание блеснуть, надежда на награды, на репутацию и прелесть риска; капитан же уж