Page 23 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

прошел через все это – сначала тщеславился, храбрился, рисковал, надеялся на награды и
репутацию и даже приобрел их, но теперь уже все эти побудительные средства потеряли для
него силу, и он смотрел на дело иначе: исполнял в точности свою обязанность, но, хорошо
понимая, как мало ему оставалось случайностей жизни, после шестимесячного пребывания
на бастионе уже не рисковал этими случайностями без строгой необходимости, так что
молодой лейтенант, с неделю тому назад поступивший на батарею и показывавший теперь ее
Калугину, с которым они бесполезно друг перед другом высовывались в амбразуры и
вылезали на банкеты, казался в десять раз храбрее капитана.
Осмотрев батарею и направляясь назад к блиндажу, Калугин наткнулся в темноте на
генерала, который с своими ординарцами шел на вышку.
– Ротмистр Праскухин! – сказал генерал. – Сходите, пожалуйста, в правый ложемент и
скажите 2-му батальону М. полка, который там на работе, чтоб он оставил работу, не шумя
вышел оттуда и присоединился бы к своему полку, который стоит под горой в резерве.
Понимаете? Сами отведите к полку.
– Слушаю-с.
И Праскухин рысью побежал к ложементу.
Стрельба становилась реже.

10

– Это 2-й батальон М. полка? – спросил Праскухин, прибежав к месту и наткнувшись
на солдат, которые в мешках носили землю.
– Так точно-с.
– Где командир?
Михайлов, полагая, что спрашивают ротного командира, вылез из своей ямочки и,
принимая Праскухина за начальника, держа руку у козырька, подошел к нему.
– Генерал приказал… вам… извольте идти… поскорей… и главное потише… назад, не
назад, а к резерву, – говорил Праскухин, искоса поглядывая по направлению огней
неприятеля.
Узнав Праскухина, опустив руку и разобрав, в чем дело, Михайлов передал приказанье,
и батальон весело зашевелился, забрал ружья, надел шинели и двинулся.
Кто не испытал, тот не может вообразить себе того наслаждения, которое ощущает
человек, уходя после трех часов бомбардированья из такого опасного места, как ложементы.
Михайлов, в эти три часа уже несколько раз считавший свой конец неизбежным и несколько
раз успевший перецеловать все образа, которые были на нем, под конец успокоился немного,
под влиянием того убеждения, что его непременно убьют и что он уже не принадлежит
этому миру. Несмотря ни на что, однако, ему большого труда стоило удержать свои ноги,
чтобы они не бежали, когда он перед ротой, рядом с Праскухиным, вышел из ложементов.
– До свиданья, – сказал ему майор, командир другого батальона, который оставался в
ложементах и с которым они вместе закусывали мыльным сыром, сидя в ямочке около
бруствера, – счастливого пути!
– И вам желаю счастливо отстоять; теперь, кажется, затихло.
Но только что он успел оказать это, как неприятель, должно быть, заметив движение в
ложементах, стал палить чаще и чаще. Наши стали отвечать ему, и опять поднялась сильная
канонада. Звезды высоко, но не ярко блестели на небе; ночь была темна – хоть глаз выколи, –
только огни выстрелов и разрыва бомб мгновенно освещали предметы. Солдаты шли скоро и
молча и невольно перегоняя друг друга; только слышны были за беспрестанными раскатами
выстрелов мерный звук их шагов по сухой дороге, звук столкнувшихся штыков или вздох и
молитва какого-нибудь робкого солдатика: «Господи, господи! что это такое!» Иногда
слышался стон раненого и крики: «Носилки!» (В роте, которой командовал Михайлов, от
одного артиллерийского огня выбыло в ночь 26 человек.) Вспыхивала молния на мрачном
далеком горизонте, часовой с бастиона кричал: «Пу-уш-ка!», и ядро, жужжа над ротой,