Page 28 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

Мой долг оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более что и рота скоро выйдет из-под
огня, – шепнул ему какой-то голос, – а с раной остаться в деле – непременно награда».
– Не нужно, братец, – сказал он, вырывая руку от услужливого барабанщика, которому,
главное, самому хотелось поскорее выбраться отсюда, – я не пойду на перевязочный пункт, а
останусь с ротой.
И он повернул назад.
– Вам бы лучше перевязаться, ваше благородие, как следует, – сказал робкий
Игнатьев, – ведь это сгоряча она только оказывает, что ничего, а то хуже бы не сделать, ведь
тут вон какая жарня идет… право, ваше благородие.
Михайлов остановился на минуту в нерешительности и, кажется, последовал бы совету
Игнатьева, ежели бы не вспомнилась ему сцена, которую он на днях видел на перевязочном
пункте: офицер с маленькой царапиной на руке пришел перевязываться, и доктора
улыбались, глядя на него, и даже один – с бакенбардами – сказал ему, что он никак не умрет
от этой раны и что вилкой можно больней уколоться.
«Может быть, так же недоверчиво улыбнутся и моей ране, да еще скажут
что-нибудь», – подумал штабс-капитан и решительно, несмотря на доводы барабанщика,
пошел назад к роте.
– А где ординарец Праскухин, который шел со мной? – спросил он прапорщика,
который вел роту, когда они встретились.
– Не знаю, убит, кажется, – неохотно отвечал прапорщик, который, между прочим, был
очень недоволен, что штабс-капитан вернулся и тем лишил его удовольствия сказать, что он
один офицер остался в роте.
– Убит или ранен? Как же вы не знаете, ведь он с нами шел. И отчего вы его не взяли?
– Где тут было брать, когда жарня этакая!
– Ах, как же вы это, Михал Иванович, – сказал Михайлов сердито, – как же бросить,
ежели он жив; да и убит, так все-таки тело надо было взять, – как хотите, ведь он ординарец
генерала и еще жив, может.
– Где жив, когда я вам говорю, я сам подходил и видел, – сказал прапорщик. –
Помилуйте! только бы своих уносить. Вон стерва! ядрами теперь стал пускать, – прибавил
он, приседая. Михайлов тоже присел и схватился за голову, которая от движенья ужасно
заболела у него.
– Нет, непременно надо сходить взять: может быть, он еще жив, – сказал Михайлов. –
Это наш долг, Михайло Иваныч!
Михаило Иваныч не отвечал.
«Вот ежели бы он был хороший офицер, он бы взял тогда, а теперь надо солдат
посылать одних; а и посылать как? Под этим страшным огнем могут убить задаром», – думал
Михаилов.
– Ребята! Надо сходить назад – взять офицера, что ранен там, в канаве, – сказал он не
слишком громко и повелительно, чувствуя, как неприятно будет солдатам исполнять это
приказанье, – и действительно, так как он ни к кому именно не обращался, никто не вышел,
чтобы исполнить его.
– Унтер-офицер! Поди сюда.
Унтер-офицер, как будто не слыша, продолжал идти на своем месте.
«И точно, может, он уже умер и не стоит подвергать людей напрасной опасности, а
виноват один я, что не позаботился. Схожу сам, узнаю, жив ли он. Это мой долг», – сказал
сам себе Михайлов.
– Михал Иваныч! Ведите роту, а я вас догоню, – сказал он и, одной рукой подобрав
шинель, другой рукой дотрагиваясь беспрестанно до образка Митрофания-угодника, в
которого он имел особенную веру, почти ползком и дрожа от страха, рысью побежал по
траншее.
Убедившись в том, что товарищ его был убит, Михайлов, так же пыхтя, приседая и
придерживая рукой сбившуюся повязку и голову, которая сильно начинала болеть у него,