Page 38 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

– Разве вы не получили подъемных денег? – спросил Козельцов.
– Нет, – отвечал он шепотом, – только нам обещали тут дать.
– А свидетельство у вас есть?
– Я знаю, что главное – свидетельство; по мне в Москве сенатор один – он мне дядя, –
как я у него был, он сказал, что тут дадут, а то бы он сам мне дал. Так дадут так?
– Непременно дадут.
– И я думаю, что, может быть, так дадут, – сказал он таким тоном, который доказывал,
что, спрашивая на тридцати станциях одно и то же и везде получая различные ответы, он уже
никому не верил хорошенько.

5

– Да как же не дать, – сказал вдруг офицер, бранившийся на крыльце с смотрителем и в
это время подошедший к разговаривающим и обращаясь отчасти и к штабным, сидевшим
подле, как к более достойным слушателям. – Ведь я так же, как и эти господа, пожелал в
действующую армию, даже в самый Севастополь просился от прекрасного места, и мне,
кроме прогонов от П., 136 руб. сер., ничего не дали, а я уж своих больше 150 рублей
издержал. Подумать только, 800 верст 3-й месяц еду. Вот с этими господами 2-й месяц.
Хорошо, что у меня были свои деньги. Ну, а коли бы не было их?
– Неужели 3-й месяц? – спросил кто-то.
– А что прикажете делать, – продолжал рассказывающий. – Ведь ежели бы я не хотел
ехать, я бы и не просился от хорошего места; так, стало быть, я не стал бы жить по дороге,
уж не оттого, чтоб я боялся бы… а возможности никакой нет. В Перекопе, например, я 2
недели жил; смотритель с вами и говорить не хочет, – когда хотите поезжайте; одних
курьерских подорожных вот сколько лежит. Уж, верно, так судьба… ведь я бы желал, да,
видно, судьба; я ведь не оттого, что вот теперь бомбардированье, а, видно, торопись не
торопись – все равно; а я бы как желал…
Этот офицер так старательно объяснял причины своего замедления и как будто
оправдывался в них, что это невольно наводило на мысль, что он трусит. Это еще стало
заметнее, когда он расспрашивал о месте нахождения своего полка и опасно ли там. Он даже
побледнел, и голос его оборвался, когда безрукий офицер, который был в том же полку,
сказал ему, что в эти два дня у них одних офицеров 17 человек выбыло.
Действительно, офицер этот в настоящую минуту был жесточайшим трусом, хотя 6
месяцев тому назад он далеко не был им. С ним произошел переворот, который испытали
многие и прежде и после него. Он жил в одной из наших губерний, в которых есть кадетские
корпуса, и имел прекрасное покойное место, но, читая в газетах и частных письмах о делах
севастопольских героев, своих прежних товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием и еще
более – патриотизмом.
Он пожертвовал этому чувству весьма многим – и обжитым местом, и квартеркой с
мягкой мебелью, заведенной осьмилетним старанием, и знакомствами, и надеждами на
богатую женитьбу, – он бросил все и подал еще в феврале в действующую армию, мечтая о
бессмертном венке славы и генеральских эполетах. Через 2 месяца после подачи прошенья
он по команде получил запрос, но будет ли он требовать вспомоществования от
правительства. Он отвечал отрицательно и терпеливо продолжал ожидать определения, хотя
патриотический жар уже успел значительно остыть в эти 2 месяца. Еще через 2 месяца он
получил запрос, не принадлежит ли он к масонским ложам, и еще подобного рода
формальности, и после отрицательного ответа наконец на 5-й месяц вышло его определение.
Во все это время приятели, а более всего то заднее чувство недовольства новым, которое
является при каждой перемене положения, успели убедить его в том, что он сделал
величайшую глупость, поступив в действующую армию. Когда же он очутился один с
изжогой и запыленным лицом, на 5-й станции, на которой он встретился с курьером из
Севастополя, рассказавшим ему про ужасы войны, прождал 12 часов лошадей, – он уже