Page 39 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

совершенно раскаивался в своем легкомыслии, с смутным ужасом думал о предстоящем и
ехал бессознательно вперед, как на жертву. Чувство это в продолжение 3-месячного
странствования по станциям, на которых почти везде надо было ждать и встречать едущих из
Севастополя офицеров с ужасными рассказами, постоянно увеличивалось и наконец довело
до того бедного офицера, что из героя, готового на самые отчаянные предприятия, каким он
воображал себя в П., в Дуванкуй он был жалким трусом; и, съехавшись месяц тому назад с
молодежью, едущей из корпуса, он старался ехать как можно тише, считая эти дни
последними в своей жизни, на каждой станции разбирал кровать, погребец, составлял
партию в преферанс, на жалобную книгу смотрел, как на препровождение времени, и
радовался, когда лошадей ему не давали.
Он действительно бы был героем, ежели бы из П. попал прямо на бастионы, а теперь
еще много ему надо было пройти моральных страданий, чтобы сделаться тем спокойным,
терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы привыкли видеть русского офицера.
Но энтузиазм уже трудно бы было воскресить в нем.

6

– Кто борщу требовал? – провозгласила довольно грязная хозяйка, толстая женщина
лет 40, с миской щей входя в комнату.
Разговор тотчас же замолк, и все бывшие в комнате устремили глаза на харчевницу.
Офицер, ехавший из П., даже подмигнул на нее молодому офицеру.
– Ах, это Козельцов спрашивал, – сказал молодой офицер, – надо его разбудить.
Вставай обедать, – сказал он, подходя к спящему на диване и толкая его за плечо.
Молодой мальчик, лет 17, с веселыми черными глазками и румянцем во всю щеку,
вскочил энергически с дивана и, протирая глаза, остановился посередине комнаты.
– Ах, извините, пожалуйста, – сказал он серебристым звучным голосом доктору,
которого толкнул, вставая.
Поручик Козельцов тотчас же узнал брата и подошел к нему.
– Не узнаешь? – сказал он, улыбаясь.
– А-а-а! – закричал меньшой брат. – Вот удивительно! – и стал целовать брата.
Они поцеловались 3 раза, но на третьем разе запнулись, как будто обоим пришла
мысль: зачем же непременно нужно три раза?
– Ну, как я рад! – сказал старший, вглядываясь в брата. – Пойдем на крыльцо –
поговорим.
– Пойдем, пойдем. Я не хочу борщу… ешь ты, Федерсон, – сказал он товарищу.
– Да ведь ты хотел есть.
– Не хочу ничего.
Когда они вышли на крыльцо, меньшой все спрашивал у брата: «Ну, что ты, как,
расскажи», – и все говорил, как он рад его видеть, но сам ничего не рассказывал.
Когда прошло минут 5, во время которых они успели помолчать немного, старший брат
спросил, отчего меньшой вышел не в гвардию, как этого все наши ожидали.
– Ах, да! – отвечал меньшой, краснея при одном воспоминании. – Это ужасно меня
убило, и я никак не ожидал, что это случится. Можешь себе представить, перед самым
выпуском мы пошли втроем курить, – знаешь эту комнатку, что за швейцарской, ведь и при
вас, верно, так же было, – только, можешь вообразить, этот каналья сторож увидал и
побежал сказать дежурному офицеру (и ведь мы несколько раз давали на водку сторожу), он
и подкрался; только как мы его увидали, те побросали папироски и драло в боковую дверь –
а мне уж некуда, он тут мне стал неприятности говорить, разумеется, я не спустил, ну, он
сказал инспектору, и пошло. Вот за это-то поставили неполные баллы в поведенье, хотя
везде были отличные, только из механики двенадцать, ну и пошло. Выпустили в армию.
Потом обещали меня перевести в гвардию, да уж я не хотел и просился на войну.
– Вот как!