Page 48 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

то время как он был в опасности. «Убьют, буду мучиться, страдать, – и никто не заплачет!»
И все это вместо исполненной энергии и сочувствия жизни героя, о которой он мечтал так
славно. Бомбы лопались и свистели ближе и ближе, Николаев вздыхал чаще и не нарушал
молчания. Проходя через мост, ведущий на Корабельную, он увидал, как что-то, свистя,
влетело недалеко от него в бухту, на секунду багрово осветило лиловые волны, исчезло и
потом с брызгами поднялось оттуда.
– Вишь, не задохлась! – сказал Николаев.
– Да, – ответил он, невольно и неожиданно для себя каким-то тоненьким-тоненьким,
пискливым голоском.
Встречались носилки с ранеными, опять полковые повозки с турами; какой-то полк
встретился на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один из них был офицер с казаком.
Он ехал рысью, но, увидав Володю, приостановил лошадь около него, вгляделся ему в лицо,
отвернулся и поехал прочь, ударив плетью по лошади. «Один, один! всем все равно, есть ли
я, или нет меня на свете», – подумал с ужасом бедный мальчик, и ему без шуток захотелось
плакать.
Поднявшись на гору мимо какой-то высокой белой стены, он вошел в улицу разбитых
маленьких домиков, беспрестанно освещаемых бомбами. Пьяная, растерзанная женщина,
выходя из калитки с матросом, наткнулась на него.
– Потому, коли бы он был блаародный чуаек, – пробормотала она, – пардон, ваш
благородие офицер!
Сердце все больше и больше ныло у бедного мальчика; а на черном горизонте чаще и
чаще вспыхивала молния, и бомбы чаще и чаще свистели и лопались около него. Николаев
глубоко вздохнул и вдруг начал говорить каким-то, как показалось Володе, гробовым
голосом:
– Вот всё торопились из губернии ехать. Ехать да охать. Есть куда торопиться!
Которые умные господа, так, чуть мало-мальски ранены, живут себе в ошпитале. Так-то
хорошо, что лучше не надо.
– Да что ж, коли брат уж здоров теперь, – отвечал Володя, надеясь хоть разговором
разогнать чувство, овладевшее им.
– Здоров! Какое его здоровье, когда он вовсе болен? Которые и настоящие здоровые-то,
и те, которые умные ость, живут в ошпитале в этакое время. Что тут-то радости много, что
ли? Либо ногу, либо руку оторвет – вот те и всё! Долго ли до греха! Уж на что здесь, в
городу, не то, что на баксионе, и то страсть какая. Идешь – молитвы все перечитаешь. Ишь,
бестия, так мимо тебя и дзанкнет! – прибавил он, обращая внимание на звук близко
прожужжавшего осколка. – Вот теперича, – продолжал Николаев, – велел ваше благородие
проводить. Наше дело известно: что приказано, то должен сполнять; а ведь главное – повозку
так на какого-то солдатишку бросили, и узел развязан. Иди да иди; а что из именья пропадет,
Николаев отвечай.
Пройдя еще несколько шагов, они вышли на площадь. Николаев молчал и вздыхал.
– Вон антилерия ваша стоит, ваше благородие! – сказал он вдруг. – У часового
спросите: он вам покажет. – И Володя, пройдя несколько шагов, перестал слышать за собой
звуки вздохов Николаева.
Он вдруг почувствовал себя совершенно, окончательно одним. Это сознание
одиночества в опасности – перед смертью, как ему казалось, – ужасно тяжелым, холодным
камнем легло ему на сердце. Он остановился посереди площади, оглянулся: не видит ли его
кто-нибудь, схватился за голову и с ужасом проговорил и подумал: «Господи! неужели я
трус, подлый, гадкий, ничтожный трус? Неужели за отечество, за царя, за которого с
наслаждением мечтал умереть так недавно, я не могу умереть честно? Нет! я несчастное,
жалкое создание!» – И Володя с истинным чувством отчаяния и разочарования в самом себе
спросил у часового дом батарейного командира и пошел по указанному направлению.

13