Page 50 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

рубашке.
Володя принял его было за солдата.
– Петр Николаич! – сказал денщик, толкая за плечо спящего. – Тут прапорщик лягут…
Это наш юнкер, – прибавил он, обращаясь к прапорщику.
– Ах, не беспокойтесь, пожалуйста! – сказал Володя; но юнкер, высокий, плотный,
молодой мужчина, с красивой, но весьма глупой физиономией, встал с кровати, накинул
шинель и, видимо, не проснувшись еще хорошенько, вышел из комнаты.
– Ничего, я на дворе лягу, – пробормотал он.

14

Оставшись наедине с своими мыслями, первым чувством Володи было отвращение к
тому беспорядочному, безотрадному состоянию, в котором находилась душа его. Ему
захотелось заснуть и забыть все окружающее, а главное – самого себя. Он потушил свечку,
лег на постель и, сняв с себя шинель, закрылся с головою, чтобы избавиться от страха
темноты, которому он еще с детства был подвержен. Но вдруг ему пришла мысль, что
прилетит бомба, пробьет крышу и убьет его. Он стал вслушиваться; над самой его головой
слышались шаги батарейного командира.
«Впрочем, ежели и прилетит, – подумал он, – то прежде убьет наверху, а потом меня;
по крайней мере, не меня одного». Эта мысль успокоила его немного; он стал было засыпать.
«Ну что, ежели вдруг ночью возьмут Севастополь и французы ворвутся сюда? Чем я буду
защищаться?» Он опять встал и походил по комнате. Страх действительной опасности
подавил таинственный страх мрака. Кроме седла и самовара, в комнате ничего твердого не
было. «Я подлец, я трус, мерзкий трус!» – вдруг подумал он и снова перешел к тяжелому
чувству презрения, отвращения даже к самому себе. Он снова лег и старался не думать.
Тогда впечатления дня невольно возникали в воображении при неперестающих,
заставлявших дрожать стекла в единственном окне звуках бомбардирования и снова
напоминали об опасности: то ему грезились раненые и кровь, то бомбы и осколки, которые
влетают в комнату, то хорошенькая сестра милосердия, делающая ему, умирающему,
перевязку и плачущая над ним, то мать его, провожающая его в уездном городе и горячо, со
слезами, молящаяся перед чудотворной иконой, – и снова сон кажется ему невозможен. Но
вдруг мысль о Боге всемогущем, добром, который все может сделать и услышит всякую
молитву, ясно пришла ему в голову. Он стал на колени, перекрестился и сложил руки так,
как его в детстве еще учили молиться. Этот жест вдруг перенес его к давно забытому
отрадному чувству.
«Ежели нужно умереть, нужно, чтоб меня не было, сделай это, Господи, – думал он, –
поскорее сделай это; но ежели нужна храбрость, нужна твердость, которых у меня нет, – дай
мне их, но избави от стыда и позора, которых я не могу переносить, но научи, что мне
делать, чтобы исполнить твою волю».
Детская, запуганная, ограниченная душа вдруг возмужала, просветлела и увидала
новые, обширные, светлые горизонты. Много еще передумал и перечувствовал он в то
короткое время, пока продолжалось это чувство, но заснул скоро покойно и беспечно, под
звуки продолжавшегося гула бомбардирования и дрожания стекол.
Господи великий! только ты один слышал и знаешь те простые, но жаркие и отчаянные
мольбы неведения, смутного раскаяния и страдания, которые восходили к тебе из этого
страшного места смерти, – от генерала, за секунду перед этим думавшего о завтраке и
Георгии на шею, но с страхом чующего близость твою, до измученного, голодного, вшивого
солдата, повалившегося на голом полу Николаевской батареи и просящего тебя скорее дать
ему там бессознательно предчувствуемую им награду за все незаслуженные страдания! Да,
ты не уставал слушать мольбы детей твоих, ниспосылаешь им везде ангела-утешителя,
влагавшего в душу терпение, чувство долга и отраду надежды.