Page 52 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

моем месте».
– Вы долгонько лечились, – сказал полковник Козельцову, холодно глядя на него.
– Болен был, полковник, еще и теперь рана хорошенько не закрылась.
– Так вы напрасно приехали, – с недоверчивым взглядом на плотную фигуру офицера
сказал полковник. – Вы можете, однако, исполнять службу?
– Как же-с, могу-с.
– Ну, и очень рад-с. Так вы примите от прапорщика Зайцева 9-ю роту – вашу прежнюю;
сейчас же вы получите приказ.
– Слушаю-с.
– Потрудитесь, когда вы пойдете, послать ко мне полкового адъютанта, – заключил
полковой командир, легким поклоном давая чувствовать, что аудиенция кончена.
Выйдя из блиндажа, Козельцов несколько раз промычал что-то и подернул плечами,
как будто ему было от чего-то больно, неловко или досадно, и досадно не на полкового
командира (не за что), а сам собой и всем окружающим он был как будто недоволен.
Дисциплина и условие ее – субординация – только приятно, как всякие обзаконенные
отношения, когда она основана, кроме взаимного сознания в необходимости ее, на
признанном со стороны низшего превосходства в опытности, военном достоинстве или даже
просто моральном совершенстве; но зато, как скоро дисциплина основана, как у нас часто
случается, на случайности или денежном принципе, – она всегда переходит, с одной
стороны, в важничество, с другой – в скрытую зависть и досаду и вместо полезного влияния
соединения масс в одно целое производит совершенно противуположное действие. Человек,
не чувствующий в себе силы внутренним достоинством внушить уважение, инстинктивно
боится сближения с подчиненными и старается внешними выражениями важности отдалить
от себя критику. Подчиненные, видя одну эту внешнюю, оскорбительную для себя
сторону, – уже за ней, большею частью несправедливо, не предполагают ничего хорошего.

16

Козельцов, прежде чем идти к своим офицерам, пошел поздороваться с своею ротой и
посмотреть, где она стоит. Бруствера из туров, фигуры траншей, пушки, мимо которых он
проходил, даже осколки и бомбы, на которые он спотыкался по дороге, – все это,
беспрестанно освещаемое огнями выстрелов, было ему хорошо знакомо. Все это живо
врезалось у него в памяти 3 месяца тому назад, в продолжение двух недель, которые он
безвыходно провел на этом самом бастионе. Хотя много было ужасного в этом
воспоминании, какая-то прелесть прошедшего примешивалась к нему, и он с удовольствием,
как будто приятны были проведенные здесь две недели, узнавал знакомые моста и предметы.
Рота была расположена по оборонительной стенке к 6-му бастиону.
Козельцов вошел в длинный, совершенно открытый со стороны входа блиндаж, в
котором, ему сказали, стоит девятая рота. Буквально ноги некуда было поставить во всем
блиндаже: так он от самого входа наполнен был солдатами. В одной стороне его светилась
сальная кривая свечка, которую лежа держал солдатик. Другой солдатик по складам читал
какую-то книгу, держа ее около самой свечки. В смрадном полусвете блиндажа видны были
поднятые головы, жадно слушающие чтеца. Книжка была азбука, и, входя в блиндаж,
Козельцов услышал следующее:
– «Страх… смер-ти врожден-ное чувствие чело-веку».
– Снимите со свечки-то, – сказал голос. – Книжка славная.
– «Бог… мой…» – продолжал чтец.
Когда Козельцов спросил фельдфебеля, чтец замолк, солдаты зашевелились,
закашляли, засморкались, как всегда после сдержанного молчания; фельдфебель,
застегиваясь, поднялся около группы чтеца и, шагая через ноги и по ногам тех, которым
некуда было убрать их, вышел к офицеру.
– Здравствуй, брат! Что, это вся наша рота?