Page 51 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

15

Старший Козельцов, встретив на улице солдата своего полка, с ним вместе направился
прямо к 5-му бастиону.
– Под стенкой держитесь, ваше благородие! – сказал солдат.
– А что?
– Опасно, ваше благородие; вон она аж через несеть, – сказал солдат, прислушиваясь к
звуку просвистевшего ядра, ударившегося о сухую дорогу по той стороне улицы.
Козельцов, не слушая солдата, бодро пошел по середине улицы.
Все те же были улицы, те же, даже более частые, огни, звуки, стоны, встречи с
ранеными и те же батареи, бруствера и траншеи, какие были весною, когда он был в
Севастополе; но все это почему-то было теперь грустнее и вместе энергичнее, – пробоин в
домах больше, огней в окнах уже совсем нету, исключая Кущина дома (госпиталя), женщины
ни одной не встречается, – на всем лежит теперь не прежний характер привычки и
беспечности, а какая-то печать тяжелого ожидания, усталости и напряженности.
Но вот уже последняя траншея, вот и голос солдатика П. полка, узнавшего своего
прежнего ротного командира, вот и 3-й батальон стоит в темноте, прижавшись у стенки,
изредка на мгновение освещаемый выстрелами и слышный сдержанным говором и
побрякиванием ружей.
– Где командир полка? – спросил Козельцов.
– В блиндаже у флотских, ваше благородие! – отвечал услужливый солдатик. –
Пожалуйте, я вас провожу.
Из траншеи в траншею солдат привел Козельцова к канавке в траншее. В канавке сидел
матрос, покуривая трубочку; за ним виднелась дверь, в щели которой просвечивал огонь.
– Можно войти?
– Сейчас доложу. – И матрос вошел в дверь. Два голоса говорили за дверью.
– Ежели Пруссия будет продолжать держать нейтралитет, – говорил один голос, – то
Австрия тоже…
– Да что Австрия, – говорил другой, – когда славянские земли… Ну, проси.
Козельцов никогда не был в этом блиндаже. Он поразил его своей щеголеватостью.
Пол был паркетный, ширмочки закрывали дверь. Две кровати стояли по стенам, в углу
висела большая, в золотой ризе, икона божьей матери, и перед ней горела розовая лампадка.
На одной из кроватей спал моряк, совершенно одетый, на другой, перед столом, на котором
стояло две бутылки начатого вина, сидели разговаривавшие – новый полковой командир и
адъютант. Хотя Козельцов далеко был не трус и решительно ни в чем не был виноват ни
перед правительством, ни перед полковым командиром, он робел, и поджилки у него
затряслись при виде полковника, бывшего недавнего своего товарища: так гордо встал этот
полковник и выслушал его. Притом и адъютант, сидевший тут же, смущал своей позой и
взглядом, говорившими: «Я только приятель вашего полкового командира. Вы не ко мне
являетесь, и я от вас никакой почтительности не могу и не хочу требовать». «Странно, –
думал Козельцов, глядя на своего командира, – только семь недель, как он принял полк, а как
уж во всем его окружающем – в его одежде, осанке, взгляде – видна власть полкового
командира, эта власть, основанная не столько на летах, на старшинстве службы, на военном
достоинстве, сколько на богатстве полкового командира. Давно ли, – думал он, – этот самый
Батрищев кучивал с нами, носил по неделям ситцевую немаркую рубашку и едал, никого не
приглашая к себе, вечные битки и вареники! А теперь! голландская рубашка уж торчит
из-под драпового с широкими рукавами сюртука, 10-ти рублевая сигара в руке, на столе
шестирублевый лафит, – все это закупленное по невероятным ценам через квартирмейстера в
Симферополе, – и в глазах это выражение холодной гордости аристократа богатства, которое
говорит вам: хотя я тебе и товарищ, потому что я полковой командир новой школы, но не
забывай, что у тебя 60 рублей в треть жалованья, а у меня десятки тысяч проходят через
руки, и поверь, что я знаю, как ты готов бы полжизни отдать за то только, чтобы быть на