Page 110 - Ночевала тучка золотая

впереди, где должны сомкнуться заросли, еле просматривался светлый в них проем, на фоне
совсем чернильного неба.
Кольку не пугала темнота и эта глухая беспросветность дороги, на которой не
встречались ни люди, ни повозки.
Если бы Колька мог все осознавать реальней и его бы спросили, как ему удобней ехать
с братом, он бы именно так и попросил, чтобы никого не было на их пути, никто не мешал
добраться до станции.
Все, кто сейчас мог встретиться: чечены ли или другие, пусть и добрые люди, —
неминуемо стали бы помехой в том деле, которое он задумал.
Он катил свою тележку сквозь ночь и разговаривал с братом.
Он говорил ему: «Вот видишь, как вышло, что я тебя везу. А раньше-то мы возили друг
друга по очереди. Но ты не думай, я не устал, и я тебя доставлю до места. Может, ты бы
придумал все это лучше, уж точно. Ты всегда понимал больше моего, и голова у тебя варила
быстрей. Я был твоими руками и ногами в жизни — так уж нам было поделено, — а ты был
моей головой. Теперь у нас с тобой голову отсекли, а руки и ноги оставили… А зачем
оставили-то?"Колька поменял одну руку на другую. Затекла рука.
Но прежде, чем двинуться дальше, он ощупал Сашку и убедился, что тот лежит удобно
и ватник не вывалился из-под головы.
Только Сашка будто застывать, замораживаться начал. Все в нем задубело, и руки, и
ноги стали деревянными. Но все равно это был Сашка, его брат. И Колька, убедившись, что
того не растрясло на ухабах и что ему ехать удобно, повез дальше.
Дальше потек и разговор их.
«Знаешь, — говорил Колька, — я почему-то вспомнил, как в Томилинский детдом
привезли из колхоза корзину смороды. А я лежал тогда больной. А ты полез под телегу и
нашел одну ягоду смороды и принес мне… Ты залез под кровать в изоляторе и прошептал:
„Колька, я принес тебе ягоду смороды, ты выздоравливай, ладно?“ Я и выздоровел… А
потом на станции на этой, на Кубани, когда дрисня нас одолела и ты загибался в вагоне, ты
же смог все перебороть! Ты же встал, ты же доехал до Кавказа!
Неужто мы с тобой через всю дорогу проволочились лишь для того, чтобы нам тут
кишки вырезали и вместо них совали кукурузу? Мол, жрите, обжирайтесь нашим добром
так, чтобы изо рта торчало!"Тут Колька услышал: возки гремят впереди. Когда приблизился
скрип колес и мужские голоса, он торопливо в заросли свернул, затаился.
Как зверь затаивается при появлении человека.
Но глаз с дороги не сводил, смотрел во все глаза (теперь у них двоих только два глаза
было!). Понял, что едут солдаты. Позвякивало оружие, погромыхивали повозки, фонарики
вспыхивали, полосуя обочины дороги. Разговаривали негромко, но можно было разобрать,
что вот-де их окружили в горах, часть постреляли, а другая часть прорвалась в долину и
устроила резню. Местные жители, кто уцелел, бежали. Теперь приказ такой: никого не
жалеть, а если в саду, или в доме, или в поле спрячется, так палить вместе с домом и полем…
Если враг не сдается, его уничтожают!
Проехали. Растворились огоньки в темноте. Стихло все.
Колька высунулся, уши в одну, в другую сторону наставил — нет ли кого следом?
Выждал, убедился — никого.
Вернулся за Сашкой, пощупал, как ему лежится, снова выволок тележку на дорогу.
Схватил веревку двумя руками, повез.
«Вот, — сказал, — небось сам слышал, как солдаты, наши славные боевые бойцы,
говорили… Едут чеченов убивать. И того, кто тебя распял, тоже убьют. А вот, если бы он
мне попался, я, знаешь, Сашка, не стал бы его губить. Я только в глаза посмотрел бы: зверь
он или человек? Есть ли в нем живого чего? А если бы я живое увидел, то спросил бы его,
зачем он разбойничает? Зачем всех кругом убивает? Разве мы ему чего сделали? Я бы сказал:
«Слушай, чечен, ослеп ты, что ли? Разве ты не видишь, что мы с Сашкой против тебя не
воюем! Нас привезли сюда жить, так мы и живем, а потом мы бы уехали все равно. А теперь,