Page 126 - Ночевала тучка золотая
P. 126
Солдаты из обоза их скрутили, а потом развязали и дали поесть.
Ели они из миски руками и ни на кого не глядели. Они смотрели только друг на друга и
переговаривались жестами да мычанием. Ни на какие вопросы ответить они не смогли.
Приехавшая женщина-врач констатировала, что оба мальчика в состоянии дистрофии и
невозможно сейчас сказать, будут ли они вообще жить. Кроме истощения, заметны у обоих
нарушения психики.
Дети разлучать себя не позволили и поднимали невероятный крик, если одного из них
уводили на медосмотр.
А через месяц и десять дней из детской клиники номер шестнадцать города Грозного
ребят перевели в детприемник, где держали выловленных и собранных беспризорных перед
тем, как отправить их в разные колонии и детдома.
Я запомнил этот дом, размещавшийся на тихой окраинной улочке в деревянном здании
бывшей школы.
Здесь никого не учили, но в комнатах стояли парты, и за неимением столов за этими
партами нас и кормили, давали привычную затируху: мука с водой да лук, да в редкие
удачливые деньки — мерзлую черную картофелинку… Утром два финика к чаю или десять
изюминок, вечером кусок протухшей селедки и снова чай. Иногда каша — в праздники и на
воскресенье.
В нашей спальне жили дети разных национальностей. Веселый, прыщавый, нескладно
длинный татарин Муса. Он любил всех разыгрывать, но, когда ярился, мог и зарезать,
становился белым и скрипел зубами. Муса помнил свой Крым, мазанку в отдалении от моря,
на склоне горы, и мать с отцом, которые трудились на винограднике.
Балбек был ногаец. Где находится его родина, Ногайя, никто из нас, да и сам Балбек, не
знал. Был он низкоросл, скуласт, справедлив. Как-то пытались они разговаривать с Мусой,
каждый на своем языке, и даже что-то у них получилось. Оба умели играть в кости. Балбек
учил нас ругаться по-ногайски…
Лида Гросс, попавшая в мальчиковую спальню потому, что она одна была девочка, а
жить одной в холодной спальне невозможно, просила нас называть ее по-русски: Гроссова.
Она знала наизусть все лекарства, была очень аккуратной девочкой и всем убирала постели,
Она и пол подметала. О своем прошлом помнила лишь, что жила у большой реки, но
однажды ночью пришли люди и велели им уезжать. Мать плакала от страха. А потом в
поезде маме стало плохо, и ее вынесли, Лида тоже вышла; ее подобрали, умирающую, где-то
в чужом городке, на вокзале…
Еще жили в нашей комнате два брата, Кузьмины, мы их звали Кузьменыши. И хотя не
были они похожи, уж куда разней: один светлый курносый, русачок, а другой черный,
стриженый и черноглазый, он и по-русски едва говорил… Но Кузьменыши твердили, хоть их
никто о том не спрашивал, что они кровные братья!
В соседней с нами комнате жили армяне, казахи, евреи, молдаване и два болгарина. А
через комнату жили слепые.
Слепые дети жили здесь давно, это можно было понять по тому, что они сами находили
дорогу в столовую и спальню, знали свои места за столом и даже могли гулять по улице,
вдоль забора.
С одним из слепых мы успели познакомиться, его звали Антоша. Был он мал, лицо его
было усеяно черными крапинками, будто дробью. Антон рассказал, что он нашел гранату и
пытался ее разобрать. При этом он показал свои руки, где не было трех пальцев на левой
руке и двух на правой.
Антон принес книгу, странную книгу с пупырышками и, водя пальцем, прочитал
несколько строк.
— Вырасту, заведу попугая и буду на рынке билетики продавать, — говорил Антон. —
У нас многие гадают на рынке. Столько заколачивают, ахнешь.
Кузьменыши спали вместе, на одной кровати, был декабрь, бесснежный, но ветреный, в
спальне стояла холодина.