Page 113 - В списках не значился

Чиркнула спичка, вырвав из мрака худую, длиннопалую руку, клок черной, с густой
проседью, бороды. Рука поднесла спичку к стоявшему в ящике огарку, и, когда разгорелся
огонь, он увидел живой скелет в ватнике, туго затянутом ремнем. Увидел отросшие до плеч
полуседые волосы, лихорадочно блестевшие глаза и руку, которая тянулась к нему. И
бросился к этой руке.
— Погоди, браток. Погоди, не тискай. И ноги у меня болят, и целоваться мы
разучились. Дай руку свою, родной ты мой землячок, советский ты мой солдат. Руку дай.
Вот так. И замри, а я погляжу на тебя. Что, не взяли нас гады, а? Ни автоматами, ни толом,
ни огнеметами. Не взяли, не взяли!..
Худой, обессиленный человек хрипло, торжествующе смеялся, а слезы текли по
бороде. Смеялся, дрожал, и все говорил и говорил:
— Ты прости, браток, прости, родной, что слезу пускаю. Я право такое имею. Я три
недели человека не видел, голоса не слышал, сам с собой уже разговаривать начал. Да и
ослаб маленько, это есть, это, как говорится, при мне. Так что наговорюсь сперва, нагляжусь
на тебя, а потом знакомиться начнем. Но сперва нагляжусь. Как же ты уцелел, братишка ты
мой родной, какие муки вынес, как стерпел-то все?
— Стерпел, — сказал он, жалея, что не может заплакать от счастья, как плакал этот
седобородый. — Значит, один ты?
— Поначалу много было. Нору эту нашли, ход прорыли. Потом — четверо. А три
недели назад последний не вернулся. Вот с той поры и лежу тут. Ноги у меня отнялись,
понимаешь? На коленях-то еще ползаю кое-как, а ходить не могу. Отходился.
— Кто будешь?
— Думал об этом. Думал, кто я теперь есть. Как назваться, если немцы найдут, а
застрелиться не успею. И думал так сказать: русский солдат я. Русский солдат мне звание,
русский солдат мне фамилия. Считаешь, правильно надумал?
— Для немцев — правильно. А я-то свой, лейтенант Плужников.
— Какого полка?
— В списках не значился, — усмехнулся Плужников. — Что, моя очередь
рассказывать?
— Выходит, твоя.
Плужников рассказал о себе — без подробностей и без утайки. Раненый, так и не
пожелавший пока представиться, слушал не перебивая, по-прежнему держа его за руку. И по
тому, как слабело пожатие, Плужников чувствовал, что сил у его нового товарища осталось
совсем немного.
— Теперь можно и познакомиться, — сказал раненый, когда Плужников закончил
рассказ. — Старшина Семишный. Из Могилева.
Семишный был ранен давно: пуля задела позвоночник, и ноги постепенно отмирали.
Он уже не мог шевелить ими, но еще кое-как ползал. И если начинал стонать, то только во
сне, а так терпел и даже улыбался. Товарищи его уходили и не возвращались, а он жил и
упорно, с неистовым ожесточением цеплялся за эту жизнь. У него было немного еды,
патроны, а вода кончилась три дня назад. Плужников ночью притащил два ведра снега.
— Ты зарядку делай, лейтенант, — сказал Семишный на следующее утро. — Нам с
тобой распускать себя не годится: одни остались, без санчасти.
Сам он делал зарядку три раза в день. Сидя, гнулся, разводил руки, пока не начинал
задыхаться.
— Да, похоже, что одни мы с тобой, — вздохнул Плужников. — Знаешь, если бы
каждый сам себе приказ отдал и выполнил бы его — война бы еще летом кончилась. Здесь, у
границы.
— Считаешь, мы одни с тобой такие красивые? — усмехнулся старшина. — Нет,
браток, не верю я в это. Не верю, не могу поверить. Сколько верст до Москвы, знаешь?
Тыща. И на каждой версте такие же, как мы с тобой лежат. Не лучше и не хуже. И насчет
приказа ошибаешься, браток. Не свой приказ выполнять надо, а — присягу. А что есть