Page 116 - В списках не значился

провожать людей, устал сражаться и устал жить.
Семишный замолчал сам. Замолчал вдруг, оборвав крик, и Плужников подумал, что это
— конец. Но старшина открыл глаза:
— Я кричал?
— Кричал.
— Почему не разбудил? — Плужников промолчал, и Семишный вздохнул. — Понятно.
Себя жалел? А имеешь ты право себя жалеть? Кто мы такие, чтобы себя жалеть, когда по
матери нашей чужие сапоги…
Семишный говорил с трудом, задыхаясь, уже неясно выговаривая слова. Смерть
докатилась до горла, руки уже не двигались, и жили только глаза.
— Мы честно выполняли долг свой, себя не щадя. И до конца так, до конца. Не
позволяй убивать себя раньше, чем умрешь. Только так. Только так, солдат. Смертию смерть
поправ. Только так.
— Сил нету, Семишный, — тихо сказал Плужников. — Сил больше нету.
— Сил нету? Сейчас будут. Сейчас дам тебе силы. Расстегни меня. Грудь расстегни.
Ватник, гимнастерку — все. Расстегнул? Сунь руку. Ну? Чуешь силу? Чуешь?
Плужников расстегнул ватник и гимнастерку, неуверенно, ничего не понимая, сунул
руку за пазуху старшины. И ощутил грубыми обмороженными пальцами холодный,
скользкий, тяжелый на ощупь шелк знамени.
— С первого дня на себе ношу. — Голос старшины дрогнул, но он сдержал душившие
его рыдания. — Знамя полка на мне, лейтенант. Его именем приказывал тебе. Его именем
сам жил, смерть гнал до последнего. Теперь твой черед. Умри, но немцам не отдавай. Не
твоя это честь и не моя — родины нашей это честь. Не запятнай, лейтенант.
— Не запятнаю.
— Повторяй: клянусь…
— Клянусь, — сказал Плужников.
— … никогда, ни живым, ни мертвым…
— Ни живым, ни мертвым…
— … не отдавать врагу боевого знамени…
— Боевого знамени…
— … моей родины Союза Советских Социалистических Республик.
— Моей родины Союза Советских Социалистических Республик, — повторил
Плужников и, став на колени, поцеловал шелк на холодной груди старшины.
— Когда помру, на себя наденешь, — сказал Семишный. — А раньше не трожь. С ним
жил, с ним и помереть хочу.
Они помолчали, и молчание это было торжественным и печальным. Потом Плужников
сказал:
— Двоих я сегодня убил. Метель на дворе, удобно.
— Не сдали мы крепость, — тихо сказал старшина. — Не сдали.
— Не сдали, — подтвердил Плужников. — И не сдам.
Через час старшина Семишный умер. Умер, не сказав больше ни единого слова, и
Плужников еще долго сидел рядом, думая, что он жив, а он уже был мертвым.
Он снял со старшины знамя, разделся до пояса и обмотал знамя вокруг себя. Холодный
шелк вскоре согрелся, и он все время чувствовал его особую, волнующую теплоту. Все
время — и когда хоронил Семишного, и потом, когда лежал на его постели, укрывшись
всеми бушлатами.
Он лежал и спокойно думал, что ничего уже не боится — ни немцев, ни смерти, ни
холода. Он уже не ощущал своего «я», он ощущал нечто большее: свою личность. Свою
личность, ставшую звеном между прошлым и будущим его родины, частица которой грела
его грудь благородным шелком знамени. И спокойно сознавал, что никому и никогда не
будет важно, как именно звали эту личность, где и как она жила, кого любила и как
погибала. Важным было одно: важным было, чтобы звено, связывающее прошлое и будущее