Page 56 - В списках не значился

— Позиция… У нас одна позиция: не давать им покоя. Чтоб стрелял каждый камень.
Знаешь, что они по радио нам кричат?
— Слыхали.
— Слыхали, да не анализировали. Сначала они просто предлагали сдаваться.
Запугивали: сметем с лица земли. Потом — «стреляйте комиссаров и коммунистов и
переходите к нам». А вчера вечером — новая песня: «доблестные защитники крепости».
Обещают райскую жизнь всем, кто сложит оружие, даже комиссарам и коммунистам.
Почему их агитация повернулась на сто восемьдесят градусов? Потому, что мы стреляем.
Стреляем, а не отлеживаемся.
— Ну, мы сдаваться не собираемся, — сказал Денищик.
— Верю. Верю, потому и говорю. Задача одна: уничтожать живую силу. Очень простая
задача.
Политрук говорил что-то еще, а Плужников опять плыл в лодке, и опять через борт
плескалась вода, и опять он пил эту воду и никак не мог напиться. И опять на корме сидела
Валя в таком ослепительном платье, что у Плужникова слезились глаза. И наверно, поэтому
он не смеялся во сне…
Растолкали его, когда рассвело, и он сразу увидел политрука: невероятно худого,
заросшего щетиной, среди которой все время двигались искусанные в кровь тонкие губы. На
изможденном, покрытом грязью и копотью лице жили только глаза: острые, немигающие,
пристально упершиеся в него.
— Выспался?
Возраста у политрука уже не было.
Втроем они втащили раненого сквозь пролом на первый этаж покинутой казармы.
Здесь стояли двухъярусные койки, покрытые голыми досками: сенники и постельное белье
защитники унесли с собой. На полу валялись стреляные гильзы, битый кирпич, обрывки
заскорузлого, в засохшей крови, обмундирования. Разбитые прямой наводкой простенки
зияли провалами.
Политрука уложили на койку, хотели сделать перевязку, но так и не решились отодрать
намертво присохшие бинты. От ран шел тяжелый запах.
— Уходите, — сказал политрук. — Оставьте гранату и уходите.
— А вы? — спросил пограничник.
— А я немцев подожду. Граната да шесть патронов в пистолете: будет, чем встретить.
Канонада оборвалась: резко, будто вдруг выключили все звуки. И сразу зазвучал
знакомый, усиленный динамиками голос:
— Доблестные защитники крепости! Немецкое командование призывает вас
прекратить бессмысленное сопротивление. Красная Армия разбита…
— Врешь, сволочь! — крикнул Денищик. — Брешешь, жаба фашистская!
— Войну не перекричишь. — Политрук чуть усмехнулся, — Она выстрел слышит, а
голос — нет. Не горячись.
Иссушающая жара плыла над крепостью, и в этой жаре вспухали и сами собой
шевелились трупы. Тяжелый, густо насыщенный пылью и запахом разложения пороховой
дым сползал в подвалы. И дети уже не плакали, потому что в сухих глазах давно не было
слез.
— Всем, кто в течение получаса выйдет из подвалов без оружия, немецкое
командование гарантирует жизнь и свободу по окончании войны. Вспомните о своих семьях,
о невестах, женах, матерях. Они ждут вас, солдаты!
Голос замолчал, и молчала крепость. Она молчала тяжело и грозно, измотанная
круглосуточными боями, жаждой, бомбежками, голодом. И это молчание было
единственным ответом на очередной ультиматум противника.
— О матерях вспомнили, — сказал политрук. — Значит, не ожидал немец такого
поворота.
Степь да степь кругом,