Page 57 - В списках не значился

Путь далек лежит…
Чисто и ясно зазвучала в раскаленном воздухе песня. Родная русская песня о великих
просторах и великой тоске. От неожиданности у Плужникова перехватило дыхание, и он изо
всех сил стиснул зубы, чтобы сдержать нахлынувшие вдруг слезы. А сильный голос вольно
вел песню, и крепость слушала ее, беззвучно рыдая у закопченных амбразур.
— Не могу-у!.. — Сальников упал на пол, вздрагивая, бил кулаками по кирпичам. — Не
могу! Мама, маманя песню эту…
— Молчать! — крикнул политрук. — Они же на это и бьют, сволочи! На это, на слезы
наши!..
Сальников замолчал. Музыка еще звучала, но сквозь нее Плужников уловил вдруг
странный, протяжный гул. Прислушался, не смог разобрать слов, но понял: где-то под
развалинами хриплыми, пересохшими глотками нестройно и страшно пели
«Интернационал». И поняв это, он встал.
— Это есть наш последний и решительный бой… — из последних сил запел политрук.
Хрипя, он кричал слова гимна, и слезы текли по изможденному лицу, покрытому копотью и
пылью. И тогда Плужников запел тоже, а вслед за ним и пограничник. А Сальников
поднялся с пола и встал рядом, плечом к плечу, и тоже запел «Интернационал».
Никто не даст нам избавленья,
Ни бог, ни царь и не герой…
Они пели громко, так громко, как не пели никогда в жизни. Они кричали свой гимн, и
этот гимн был ответом сразу на все немецкие предложения. Слезы ползли по грязным лицам,
но они не стеснялись этих слез, потому что это были другие слезы. Не те, на которые
рассчитывало немецкое командование.

3

Спотыкаясь, Плужников медленно брел по бесконечному, заваленному битым
кирпичом подвалу. Часто останавливался, вглядываясь в непроглядную темень, долго
облизывал сухим языком затвердевшие, стянутые давней коростой губы. За третьим
поворотом должен был появиться крохотный лучик: он сам принес заросшему по брови,
иссохшему фельдшеру десяток свечей, найденных в развалинах столовой. Иногда падал,
всякий раз испуганно хватаясь за фляжку, в которой было сейчас самое дорогое, что он мог
раздобыть: полстакана мутной вонючей воды. Вода эта булькала при каждом шаге, и он все
время чувствовал, как она булькает и переливается, мучительно хотел пить и мучительно
сознавал, что на эту воду он не имеет права.
Чтобы отвлечься, забыть про воду, что булькала у бедра, он считал дни. Он отчетливо
помнил только три первые дня обороны, а потом дни и ночи сливались в единую цепь
вылазок и бомбежек, атак, обстрелов, блужданий по подземельям, коротких схваток с врагом
и коротких, похожих на обмороки минут забытья. И постоянного, изнуряющего, не
проходящего даже во сне желания пить.
Они еще возились с политруком, стараясь поудобнее устроить его, когда откуда-то
появились немцы. Политрук закричал, чтобы они бежали, и они побежали через
разгромленные комнаты, где вместо окон зияли разорванные снарядами дыры. Сзади
прозвучало несколько выстрелов и грохнул взрыв: политрук принял последний бой, выиграв
для них секунды, и они опять ушли, сумев в тот же день пробраться к своим через чердачные
перекрытия. И Сальников опять радовался, что им повезло.
Они пришли к своим, и не было ни воды, ни патронов: только пять ящиков гранат без
взрывателей. И по ночам они ходили к немцам и в узких каменных мешках, хрипя и ругаясь,
били этих немцев прикладами и гранатами без взрывателей, кололи штыками и кинжалами, а
днем отражали атаки тем оружием, какое смогли захватить. И ползали за водой под
фиолетовым светом ракет, раздвигая осклизлые трупы. А потом те, кто остался в живых,
ползли назад, сжимая в зубах дужку котелка и уже не опуская головы. И кому не везло, тот