Page 59 - В списках не значился

Плужников дал ему три немецкие сигареты. Фельдшер жадно схватил их и все никак не
мог прикурить, попадая мимо пламени: дрожали руки, да и сам он качался из стороны в
сторону, уже не замечая этого.
Свеча едва горела в спертом, густо насыщенном тлением, болью и страданием воздухе.
Огонек ее то замирал, обнажая раскаленный фитилек, то вдруг выравнивался, взлетая ввысь,
снова съеживался, но — жил. Жил и не хотел умирать. И, глядя на него, Плужников почему-
то подумал о крепости. И сказал:
— Приказано уходить. Кто как сможет.
— Прощаться зашел? — Фельдшер медленно, словно каждое движение причиняло
боль, повернулся, глянул мертвыми, ничего не выражающими глазами. — Им не говори. Не
надо.
— Я понимаю.
— Понимаешь? — Фельдшер кивал. — Ничего ты не понимаешь. Ничего. Понимал бы
— мне бы не сказал.
— Приказ и тебя касается.
— А их? — Фельдшер кивнул в стонущую мглу подвала. — Их что, кирпичами
завалим? Даже и пристрелить нечем. Пристрелить нечем, это ты понимаешь? Вот они меня
касаются. А приказы… Приказы уже не касаются: я сам себе пострашнее приказ отдал. — Он
замолчал, глаза его странно, всего на мгновение, на миг один блеснули. — Вот если каждый,
каждый солдат, понимаешь, сам себе приказ отдаст и выполнит его — сдохнет немец.
Сдохнет! И война сдохнет. Кончится война. Вот тогда она и кончится.
И замолчал, скорчился, высасывая сигаретный дым сухим, проваленным ртом.
Плужников молча постоял возле, достал из кармана недогрызенный сухарь, положил его
рядом со свечой и медленно пошел в подвальный сумрак, перешагивая через стонущих и уже
навеки замолчавших.
Денищик лежал с закрытыми глазами, и перевязанная грязным, пропитанным кровью
тряпьем грудь его судорожно, толчками приподнималась при каждом вздохе. Плужников
хотел сесть, но рядом, плечом к плечу, лежали другие раненые, и он смог только опуститься
на корточки. Это было трудно, потому что у него давно уже болела отбитая кирпичами
спина.
— Соседа отодвинь, — не открывая глаз, сказал Денищик. — Он вчера еще помер.
Плужников с трудом повернул на бок окоченевшее тело — напряженно вытянутая рука
тупо, как палка ударилась о каменный пол, — сел рядом. Осторожно, страшась привлечь
внимание, отцепил от пояса фляжку. Денищик потянулся к ней и — отстранился:
— А сам?
— Я — целый.
Она все-таки булькнула, эта фляжка, и сразу в подвальной мгле зашевелились люди.
Кто-то уже полз к ним, полз через еще живых и уже мертвых, кто-то уже хватал Плужникова
за плечи, тянул, тряс, бил. Согнувшись, телом прикрывая пограничника, Плужников
торопливо шептал:
— Пей. Пей, Володя. Пей.
А подвал шевелился, стонал, выл, полз к воде, протянув из тьмы десятки исхудалых
рук, страшных в неживой уже цепкости. И хрипел единым страшным выдохом:
— Воды-ы!..
— Нету воды! — громко крикнул Плужников. — Нету воды, братцы, товарищи, нету!
— Воды-ы!.. — хрипели пересохшие глотки, и кто-то уже плакал, кто-то ругался, и чьи-
то руки по-прежнему рвали Плужникова за плечи, за портупею, за перепревшую от пота
гимнастерку.
— Ночью принесу, товарищи! — кричал Плужников. — Ночью, сейчас головы не
поднимешь! Да пей же, Володька, пей!..
Замер на миг подвал, и в наступившей тишине все слушали, как трудно глотает
пограничник. Пустая фляжка со стуком упала на пол, и снова кто-то заплакал, забился,