Page 63 - В списках не значился

— Пишите письма, — усмехнулся Сальников. — С приветом к вам.
Плужников промолчал. Сальников порылся в карманах, вытащил пригоршню грязных
изломанных галет. Они долго, словно дряхлые старцы, жевали эти галеты: в сухих ртах с
трудом ворочались шершавые языки.
— Водички ба… — привычно вздохнул Сальников.
— Поди шинель разыщи, — сказал Плужников. — Володька на голом полу лежит.
Зайдем к нему, а потом — двинем. На солнышко.
— К черту в зубы, к волку в пасть, — проворчал Сальников, уходя.
Он скоро приволок шинель — прожженную, с бурым пятном засохшей крови на спине.
Молча поделили автоматные обоймы и полезли вниз по осыпающимся кирпичам в черную
дыру подземелья.
Денищик был еще жив: он лежал, не шевелясь, глядя тускнеющими глазами в серый
клочок неба. В черной цыганской бороде запеклась кровь. Он посмотрел на них отрешенно и
снова уставился в окно.
— Не узнает, — сказал Сальников.
— Везучий, — с трудом сказал пограничник. — Ты — везучий. Хорошо.
— В бане сейчас хорошо, — улыбнулся Сальников. — И тепло, и водичка.
— Не носи. Воду не носи. Зря. К утру помру.
Он сказал это так просто и спокойно, что они не стали разуверять его. Он
действительно умирал, ясно осознавал это, не отчаивался, а хотел только смотреть в небо. И
они поняли, что высшее милосердие — это оставить Денищика одного. Наедине с самим
собой и с небом. Они подсунули под него шинель, пожали вялую, уже холодную руку и
ушли. За патронами для живых.
Немцы уже ворвались в цитадель, расчленив оборону на изолированные очаги
сопротивления. Днем они упорно продвигались по запутанному лабиринту кольцевых
казарм, стремясь оставить за собою развалины, а ночью развалины эти — подорванные
саперами, взметенные прицельной бомбежкой и добела выжженные огнеметами — оживали
вновь. Израненные, опаленные, измотанные жаждой и боями скелеты в лохмотьях
поднимались из-под кирпичей, выползали из подземелий и в штыковых атаках уничтожали
тех, кто рисковал оставаться на ночь. И немцы боялись ночей.
Но Плужников с Сальниковым шли за патронами днем. Ползли, царапая щеки о
кирпичи, глотая пыль, задыхаясь в тяжелом трупном запахе, напряженными спинами каждое
мгновение ожидая автоматных очередей. Каждый миг здесь был последним, и каждое
неосторожное движение могло приблизить этот миг. И поэтому они переползали понемногу,
по нескольку шагов и только по очереди, а перед тем, как ползти, долго и напряженно
вслушивались. Крепость сотрясалась от взрывов, автоматного треска и рева пламени, но
здесь, где ползли они, было пока тихо.
Спасали воронки: на дне можно было отдышаться, прийти в себя, накопить силы для
очередного шага вперед. Шага, который следовало проползти, ощущая каждый миллиметр.
В ту воронку, со дна которой так и не выветрился удушливый запах взрывчатки,
Сальников сполз вторым. Плужников уже сидел на песке, сбросив нагретую солнцем каску.
— Женюсь, — прохрипел Сальников, сев рядом. — Если живой выберусь, непременно
женюсь. Дурак был, что не женился. Мне, понимаешь, сватали…
Резкая тень упала на лицо, и Плужников, еще ничего не поняв, успел только удивиться,
откуда она взялась, эта тень.
— Хальт!
Тугая автоматная очередь рванула воздух над головами: на откосе стоял немец. Стоял в
двух шагах, и Плужников, медленно поднимаясь, с удивительной четкостью видел
засученные по локоть руки, серо-зеленый, в кирпичной пыли мундир, расстегнутый у ворота
на две пуговицы, и черную дыру автомата, пронзительно глядевшую прямо в сердце. Они
оба медленно встали, а их автоматы остались лежать у ног, на дне воронки. И так же
медленно, точно во сне, подняли вверх руки.