Page 64 - Завтра была война...

знаю одно: нельзя предавать отцов. Нельзя, иначе мы убьем сами себя, своих детей, свое
будущее. Мы разорвем мир надвое, мы выроем пропасть между прошлым и настоящим, мы
нарушим связь поколений, потому что нет на свете страшнее предательства, чем
предательство своего отца.
Нет, я не струсила, Искра, что бы обо мне ни говорили, я не струсила. Я осталась
комсомолкой и умираю комсомолкой, а поступаю так потому, что не могу отказаться от
своего отца. Не могу и не хочу.
Уже понедельник, скоро начнется первый урок. А вчера я прощалась с вами и с Жоркой
Ландысом, который давно был влюблен в меня, я это чувствовала. И поэтому поцеловалась в
первый и последний раз в жизни. Сейчас упакую книги, отнесу их на почту и лягу спать. Я
не спала ночь, да и предыдущую тоже не спала, и, наверное, усну легко. А книжки эти —
тебе на память. Надписывать не хочу.
А мы с тобой ни разу не поцеловались. Ни разу! И я сейчас целую тебя за все прошлое
и будущее.
Прощай, моя единственная подружка!
Твоя Вика Люберецкая".
Последние строчки Искра читала как сквозь мутные стекла: слезы застилали глаза. Но
она не плакала и не заплакала, дочитав. Медленно положила письмо на стол, бережно
разгладила его и, уронив руки, долго сидела не шевелясь. Что-то надорвалось в ней, какая-то
струна. И боль от этой лопнувшей струны была совсем взрослой — тоскливой и
безнадежной. Она была старше самой Искры, эта новая ее боль.
А в школе шли обычные уроки, только в старших классах они проходили куда тише,
чем обычно. И еще в 9 "Б" одна парта оказалась пустой: Искры в школе не было. Зиночка
пересела на ее место, к Лене, и пустая парта Вики Люберецкой торчала как надгробие.
Преподаватели сразу натыкались на нее взглядом, отводили глаза и Зину не тревожили. И
вообще никого не тревожили: никто не вызывал к доске, никто не спрашивал уроков. А
потом в коридоре раздались грузные шаги, и в класс вошел Николай Григорьевич. Все
встали.
— Простите, Татьяна Ивановна, — сказал он пожилой историчке. — Я попрощаться
зашел.
Класс замер. Все сорок три пары глаз в упор смотрели на директора.
— Садитесь.
Сел один Вовик. Он был послушным и сначала исполнял, а потом соображал. Но
соображал хорошо.
— Встань!
Вовик послушно вскочил. Николай Григорьевич грустно усмехнулся.
— Вот прощаться зашел. Ухожу. Совсем ухожу. — Он помолчал и улыбнулся. —
Трудно расставаться с вами, черти вы полосатые, трудно! В каждый класс захожу, всем
говорю: счастливо, мол, вам жить, хорошо, мол, вам учиться. А вам, девятый "Б", этого
сказать мало.
Пожилая историчка вдруг громко всхлипнула. Замахала руками, полезла за платком:
— Извините, Николай Григорьевич. Извините, пожалуйста.
— Не расстраивайтесь, Татьяна Ивановна, были бы бойцы, а командиры всегда
найдутся. А в этих бойцов я верю: они первый бой выдержали. Они обстрелянные теперь
парни и девчата, знают почем фунт лиха. — Он вскинул голову и громко, как перед
эскадроном, крикнул:-Я верю в вас, слышите? Верю, что будете настоящими мужчинами и
настоящими женщинами! Верю, потому что вы смена наша, второе поколение нашей
великой революции! Помните об этом, ребята. Всегда помните!
Директор медленно, вглядываясь в каждое лицо, обвел глазами класс, коротко, по-
военному кивнул и вышел. А класс еще долго стоял, глядя на закрытую дверь. И в полной
тишине было слышно, как горестно всхлипывает старая учительница.
Трудный был день, очень трудный. Тянулся, точно цепляясь минутой за минуту, что-то