Page 65 - Завтра была война...

тревожное висело в воздухе, сгущалось, оседая и накапливаясь в каждой душе. И взорвалось
на последнем уроке.
— Коваленко, кто тебе разрешил пересесть?
— Я…-Зиночка встала.-Мне никто не разрешал. Я думала…
— Немедленно сядь на свое место!
— Валентина Андроновна, раз Искра все равно не пришла, я…
— Без разговоров, Коваленко. Разговаривать будем, когда вас вызовут.
— Значит, все же будем разговаривать? — громко спросил Артем.
Он спросил для того, чтобы отвлечь Валентину Андроновну. Он вызывал гнев на себя,
чтобы Зина успела опомниться.
— Что за реплики, Шефер? На минутку забыл об отметке по поведению?
Артем хотел ответить, но Валька дернул сзади за курточку, и он промолчал. Зина все
еще стояла опустив голову.
— Что такое, Коваленко? Ты стала плохо слышать?
— Валентина Андроновна, пожалуйста, позвольте мне сидеть сегодня с Боковой, —
умоляюще сказала Зина. — То парта Вики и…
— Ах, вот в чем дело? Оказывается, вы намереваетесь устроить памятник? Как
трогательно! Только вы забыли, что это школа, где нет места хлюпикам и истеричкам. И
марш за свою парту. Живо!
Зина резко выпрямилась. Лицо ее стало красным, губы дрожали.
— Не смейте… Не смейте говорить мне «ты». Никогда. Не смейте, слышите?…— И
громко, отчаянно всхлипнув, выбежала из класса.
Артем собирался вскочить, но сзади опять придержали, и встал не он, а спокойный и
миролюбивый Александров.
— — А ведь вы не правы, Валентина Андроновна,-рассудительно начал он. —
Конечно, Коваленко тоже не защищаю, но и вы тоже.
— Садись, Александров! — Учительница раздраженно махнула рукой и склонилась над
журналом. Валька продолжал стоять.
— Я, кажется, сказала, чтобы ты сел.
— А я еще до этого сказал, что вы не правы, — вздохнул Валька. — У нас Шефер,
Остапчук да Ландыс уже усы бреют, а вы — будто мы дети. А мы не дети. Уж, пожалуйста,
учтите это, что ли.
— Так. — Учительница захлопнула журнал, заставила себя улыбнуться и с этой
напряженной улыбкой обвела глазами класс.-Уяснила. Кто еще считает себя взрослым?
Артем и Жорка встали сразу. А следом — вразнобой, подумав, — поднялся весь класс.
Кроме Вовика Храмова, который продолжал дисциплинированно сидеть, поскольку не
получил ясной команды. Сорок два ученика серьезно смотрели на учительницу, и, пока она
размышляла, как поступить, поднялся и Вовик, и кто-то в задних рядах не выдержал и
рассмеялся.
— Понятно, — тихо сказала она. — Садитесь. Класс дружно сел. Без обычного
шушуканья и смешков, без острот и реплик, без как бы невзначай сброшенных на пол книг и
добродушных взаимных тумаков. Валентина Андроновна торопливо раскрыла журнал,
уставилась в него, не узнавая знакомых фамилий, но ясно слышала, как непривычно тихо
сегодня в ее классе. То была дисциплина отрицания, тишина полного отстранения, и она с
болью поняла это. Класс решительно обрывал все контакты со своей классной
руководительницей, обрывал, не скандаля, не бунтуя, обрывал спокойно и холодно. Она
стала чужой, чужой настолько, что ее даже перестали н е любить. Надо было все продумать,
найти верную линию поведения, но шевельнувшийся в ней нормальный человеческий страх
перед одиночеством лишал ее такой возможности. Она тупо глядела в журнал, пытаясь
собраться с мыслями, обрести былую уверенность и твердость и не обретала их. Молчание
затягивалось, но в классе стояла мертвая тишина. «Мертвая!» Сейчас она не просто поняла
— она ощутила это слово во всей его безнадежности.