Page 48 - А зори здесь тихие

48

выстрелы, и бежит через него.
Соображать некогда было. Не было уже времени, и Федот Евграфыч только успел
главное решить: увести немцев. Увлечь их за собой, заманить, оттянуть от последних своих
бойцов. А решив это, не таясь уже, вскочил, шарахнул по двум фигурам, что над Галей
склонились, полоснул очередью по топоту в кустах и, пригнувшись, бросился подальше от
Синюхиной гряды, к лесу.
Он не видел, попал ли в кого: не до того было. Сейчас сквозь немцев прорваться
требовалось, себя в целости до леса донести и девчат уберечь. Уж этих-то, последних,
непременно уберечь он был должен, обязан был перед совестью своей мужской и
командирской. Хватит тех, что погибли. По горло хватит, до конца жизни.
Давно старшина так не бегал, как в тот вечер. Метался по кустам, юлил меж валунов,
падал, поднимался, снова бежал и снова падал, от пуль уходя, что сшибали листву над
головой. Жалил в мелькающие повсюду фигуры короткими очередями и шумел. Кусты
ломал, топал, орал до хрипоты, потому что не имел он права отходить, фрицев за собой не
увлекая. Приходилось заманивать, с огнем играть.
За одно он почти был спокоен: немцы в кольцо взять его не могли. И местности не
знали, и маловато их для такого маневра осталось, и, главное, хорошо они ту внезапную
стычку запомнили, тот встречный бой: с оглядкой бегали. Поэтому он и злил их, чтоб не
оставляли погони, чтоб не опомнились, не поняли, что один он здесь, если строго судить.
Совсем один.
Опять же туман помогал: та весна туманистой была. Чуть солнце за горизонт уходило,
низины словно дымком подергивались, туман слоился, цеплялся за кусты, и в густом том
молоке не то что человек – полк свободно бы спрятался. Васков в любой момент мог в
облако это нырнуть – и ищи его! Но беда в том была, что белесые языки туманов к озерам
ползли, а он, наоборот, к лесу норовил фрицев вывести и поэтому нырял в туман тогда лишь,
когда уж совсем невмоготу становилось. А потом опять выныривал: здрасьте, фрицы, я
живой…
А в общем, конечно, везло. И в меньших перестрелках, случалось, из человека
сито-решето делали. А тут пронесло. Вдосталь в салочки со смертью наигрался, но до леса не
один добежал: вся эта компания за ним ввалилась, и тут его автомат щелкнул в последний
раз и смолк. Патроны кончились, перезаряжать нечем было, и так он старшине руки отмотал,
что Федот Евграфыч сунул его под валежник и стал отходить налегке – безоружным.
Тумана здесь не было, а пули в стволы чокали – только щепа летела. Теперь можно
было отрываться, теперь о себе подумать самое время настало. Но немцы, разъярившись,
все-таки взяли его в полукольцо и гнали без передыху, надеясь, видно, прижать к болотам и
взять живым. Положение у них такое создалось, что будь старшина на месте их командира,
тоже бы орденов за «языка» не пожалел, отвалил бы хоть пригоршню.
И только он так подумал, только обрадоваться успел, что целить в него вроде бы не
должны, как тут же в руку ударило. В мякоть пониже локтя, и Федот Евграфыч впопыхах-то
не понял, не разобрался, решил, что сук ненароком зацепил, как теплое по кисти потекло. Не
сильно, но густо: пуля вену тронула. Похолодел Васков: с дыркой много не навоюешь. Тут
осмотреться необходимо, рану перевязать, передохнуть; тут сквозь цепь не попрешь, не
оторвешься. Одно оставалось: к болотам отходить, ног не жалея.
Все он вложил в этот бег без остатка. Сердце уже в глотке где-то булькало, когда он к
приметной сосне выскочил. Схватил слегу, заметил, что шесть их оставалось, да размышлять
некогда было. Лес трещал под немецкими сапогами, звенел немецкими голосами и пел
немецкими пулями.
Как через болото до острова брел – начисто из головы выскочило. Опомнился только
там, под корявыми сосенками. От холода опомнился: трясло его, било, зубы пересчитывая. И
рука ныла. Ломило ее от сырости, что ли…
Сколько времени он тут лежал, Федот Евграфыч вспомнить не мог. Выходило вроде бы
немало, потому что тишина вокруг стояла мертвая: немцы отошли. Туман уплотнился к