Page 15 - Белый пароход

тавом, то верхами на верблюдах. Как он там, в общежитии, не обидел ли кто, не натворил ли дел
каких недозволенных, да как учится, да что говорят о нем учителя… А на каникулах сколько раз,
укутав в шубу, увезли верхами по снежным сарозекам, в мороз да вьюгу, чтобы только не
опоздал на занятия.
Эх, безвозвратные дни! И все это ушло, уплыло, как сон. И вот теперь стоит взрослый
человек, лишь отдаленно напоминающий того, каким он был в детстве — пучеглазый и
улыбчивый, а теперь в очках, в широкополой приплющенной шляпе, при галстуке. Работает
теперь в областном городе и очень хочет казаться значительным, большим работником, а жизнь
штука коварная, не так-то просто выйти в начальники, как сам он не раз жаловался, если нет
поддержки хорошей да знакомства или родства, а кто он — сын какого-то Казангапа с какого-то
разъезда Боранлы-Буранного. Вот несчаст-ный-то! Но теперь и такого отца нет, самый
никудышный отец, да живой, в тысячу раз лучше прославленного мертвого, но теперь и такого
нет…
А потом слезы унялись. Перешли к разговорам, к делу. И тут обнаружилось, что сынок-то
милый, всезнающий, не хоронить приехал отца, а только отделаться, прикопать как-нибудь и
побыст-рей уехать. Стал он мысли такие высказывать — к чему, мол, тащиться в эдакую даль на
Ана-Бейит, вокруг вон сколько простора — безлюдная степь Сары-Озек от самого порога и до
самого края света. Можно же вырыть могилу где-нибудь неподалеку, на пригорочке каком, сбоку
железнодо-рожной линии, пусть лежит себе старый обходчик да слышит, как поезда бегут по
перегону, на котором он проработал всю свою жизнь. Припомнил даже к случаю поговорку
давнишнюю: избав-ление от мертвого в погребении скором. К чему тянуть, зачем мудрить, не все
ли равно, где быть зарытым, в деле таком чем быстрей, тем лучше.
Рассуждал он таким образом, а сам вроде бы оправдывался, что дела у него срочные да
важные ждут на работе и времени в обрез, известное дело, начальству какая забота, далеко ли,
близко ли здесь кладбище, велено явиться на службу в такой-то день, в такой-то час, и все тут.
Начальство есть начальство, и город есть город…
Едигей выругал себя в душе старым дураком. Стыдно и жаль стало, что плакал навзрыд,
растроганный появлением этого типа, пусть и сына покойного Казангапа. Едигей поднялся с
места, сидели они человек пять на старых шпалах, приспособленных вместо скамеек у стены, и
ему пришлось собрать немало сил своих, чтобы только сдержаться, не наговорить при людях в
такой день чего обидного, оскорбительного. Пощадил память Казангапа. Сказал только:
— Места-то вокруг полно, конечно, сколько хочешь. Только почему-то люди не закапывают
своих близких где попало. Неспроста, должно быть. А иначе земли, что ли, жалко кому? — И
замолчал, и его молча слушали боранлинцы.Решайте, думайте, а я пойду узнаю, как там дела.
И пошел с потемневшим, неприязненным лицом подальше от греха. Брови его сошлись на
пере-носице. Крут он был, горяч — Буранным прозвали еще и за то, что характером был тому под
стать. Вот и сейчас, будь они наедине с Сабитжаном, высказал бы в бесстыжие глаза все, что тот
заслуживал. Да так, чтобы запомнил на всю жизнь! Но не хотелось в бабьи разговоры лезть.
Женщины вот шушу-каются, возмущаются — приехал, мол, сынок хоронить отца как в гости. С
пустыми руками в кар-манах. Хоть бы пачку чая привез, не говоря уж о другом. Да и жена,
сноха-то городская, могла бы уважить, приехать, поплакать и попричитать, как заведено. Ни
стыда, ни совести. Когда старик был жив да при достатке — пара дойных верблюдиц, овец с
ягнятами полтора десятка, — тогда он был хорош. Тогда она наезжала, пока не добилась, чтобы
все было продано. Увезла старика вроде к себе, а сами понакупили мебели да машину заодно, а
потом и старик оказался ненужным. Теперь и носа не кажет. Хотели было женщины шум поднять,
да Едигей не позволил. Не смейте, говорит, и рта и раскрывать в такой день, и не наше это дело,
пусть сами разбираются…