Page 118 - Белый пароход

Доволен, счастлив был Чингисхан. Ощущая в себе небывалый прилив сил, он жаждал
действо-вать, мчаться к цели, точно сам был неутомимым иноходцем, точно сам стелился в
размеренном неиссякаемом беге, точно слился, как сливаются реки, телом и духом с бушующим
круговоротом крови бегущего коня.
Да, седок и конь были под стать друг другу, — сила с силой перекликались. И оттого посадка
седока походила на соколиную позу. Ступени плотно сидящего в седле коренастого,
бронзолицего всадника упирались в стремена вызывающе горделиво и уверенно. Он сидел на
коне, как на троне, прямо, с высоко поднятой головой, с печатью каменного спокойствия на
скуластом узкоглазом лице. От него исходила сила и воля великого владыки, ведущего
несметное войско к славе и победам…
И особой причиной вдохновенного состояния Чингисхана было белое облако над его головой
как символ, как венец великой предназначенности. И все в этом смысле соотносилось одно с
другим. Облако… Небо… Впереди же по ходу движения развевалось в руках знаменосца походное
знамя, которое было всегда там, где находился Чингисхан. Их было трое при знамени, трое
знаменосцев, внушительных и гордых доверенным им исключительно почетным делом. Все трое
как на подбор — на одинаковых вороных конях. В середине — держащий древко, а по сторонам с
пиками наперевес — его сопровождающие. Осеняя путь хагана, шитое шелком и золотом черное
полотнище трепетало на ветру, и вышитый на нем дракон, исторгавший яркое пламя из пасти,
казался живым. Дракон был в летучем прыжке, и глаза его, всевидящие во гневе, выпученные,
как у верблюда, метались вместе с полотнищем по сторонам, точно и в самом деле живые…
Был уже вечер одного из вечеров в череде тех дней. Предсумеречная степь простиралась в
пологих лучах заходящего солнца так далеко, как только можно было представить себе обшир-
ность зримого мира. И в том озаренном пространстве, окрашенном рдеющем солнцем, уже
наполовину ушедшим за горизонт, двигались на закате колонны войск, тысячи конников, каждое
войско в своих пределах, и все уходили в сторону заходящего солнца, напоминая издали течение
черных рек, затуманенных мглой:
С раннего утра неутомимый хаган с седла руководил походом. К нему с разных сторон
скакали нойоны с донесениями и, получив указания на ходу, возвращались от него галопом на
свои места в движущемся войске. Надо было поспешать, чтобы до предзимних дождей и
распутицы достигнуть главного препятствия в походе — берегов великой реки Итиль — с тем,
чтобы, дождавшись холо-дов, переправиться по ледяной тверди и двинуться дальше к заветной
цели, к покорению Запада:
Натруженные спины коней отдыхали от седел и всадников лишь по ночам, когда войско
останавливалось на ночлег.
Но рано утром на привалах снова гремели добулбасы — огромные барабаны из воловьих кож,
понуждая армию к возобновлению похода. Всколыхнуть ото сна десятки тысяч людей не так
просто. И побудчики усердствовали — несмолкаемый грохот добулбасов разносился окрест
тяжким рокотом по всем лагерям и стоянкам.
К тому часу хаган уже бодрствовал. Он просыпался едва ли не первым и, прохаживаясь возле
дворцовой юрты светлыми еще осенними утрами, сосредоточивался в себе, обдумывал мысли,
набежавшие за ночь, отдавал указания и между делом внимательно вслушивался в гул
барабанов, поднимающих войско в седла и на колеса. Начинался очередной день, умножались
голоса, движения, звуки, заново начинался прерванный на ночь поход.
И гремели барабаны. Их утренний гул был не только сигналом к подъему, но заключал в себе
и нечто большее. Так понукал Чингисхан каждого, кто шел вместе с ним в великом походе, — то
было напоминанием взыскующего и непреклонного повелителя, врывающегося грохотом бараба-
нов, точно в закрытые двери, в сознание просыпающихся, опережая тем самым какие бы то ни