Page 123 - Белый пароход

— Не надо так. Не унижай меня, Догуланг. Разве об этом речь. Ты лучше скажи, как ты
чувствуешь себя. Сможешь ли ты отправиться в путь? Ты поедешь в повозке с Алтун, она с тобой,
она готова. Я буду рядом верхом, чтобы в случае чего отбиваться…
— Как скажешь, — коротко ответила вышивальщица. — Лишь бы с тобой! Быть рядом…
Опустив головы у колыбели, они снова затихли.
— А скажи, — промолвила Догуланг, — говорят, что скоро войско выйдет к берегам Жаика [20] .
Алтун слышала от людей.
— Пожалуй, через два дня, осталось не так много. А к пойменным местам уже завтра
подойдем. Предлесья начнутся, кусты да чащи, а там и Жаик.
— Что, большая, глубокая река?
— Самая великая на пути к Итилю.
— И глубокая?
— Не всякий конь сможет переплыть, особенно где стремнина. А по рукавам
— там мельче.
— Значит, глубокая, и течение плавное?
— Спокойная, как зеркало, а есть где и побыстрей. Ты же знаешь, детство мое прошло в
жаикских степях — отсюда мы родом. И наши песни все от Жаика. Лунными ночами поются наши
песни.
— Я помню, — задумчиво отозвалась вышивальщица. —Ты как-то спел мне песню, до сих пор
не могу забыть, песню девушки, разлученной с любимым, она утопилась в Жаике.
— Это старинная песня.
— У меня мечта, Эрдене, хочу сделать такую вышивку на белом шелковом полотне: вода уже
сомкнулась, только легкие волны, а вокруг растения, птицы, бабочки, но девушки уже нет, не
вынесла она горя. Чтобы, кто увидал эту вышивку, тому печальная песня слышалась над
печальной рекой.
— Через день ты увидишь эту реку. Слушай меня внимательно, Догуланг. Ты должна быть
готова к завтрашней ночи. Как только я появлюсь с запасным конем, так тут же ты должна выйти
с колыбелью, в любой час. Медлить нельзя. Теперь медлить нельзя. Я бы сегодня, сейчас увез бы
вас куда глаза глядят. Но кругом степь открытая, нигде не схоронишься, не утаишься, кругом как
на ладони, и ночи пошли лунные. А с повозкой по степи от конной погони далеко не ускачешь.
Но дальше, к Жаику, начнутся места зарослевые, там все по-иному пойдет…
Они еще долго переговаривались, то умолкая вдруг, то снова принимаясь обсуждать, что им
предстоит в преддверии неведомой судьбы грядущей, теперь уже судьбы на троих, с
народившим-ся младенцем. И малыш не заставил себя ждать, чуть погодя зашевелился, кряхтя, в
колыбели и заплакал, попискивая скулящим щенком. Догуланг быстро взяла его на руки и,
смущаясь с непривычки, полуотвернувшись, приложила его к груди, столь знакомой сотнику,
неисчислимо раз целованной им в горячем порыве, гладкой и белеющей груди, которую он
сравнивал про себя с округлой спинкой притаившейся уточки. Теперь все предстало в новом
свете материнства. И сотник просиял взором от удивления и восхищения и, подумав о чем-то,
покрутил молча головой, — сколько пришлось пережить в последние дни, и вот свершилось то,
что и должно было свершиться в отмеренный природой срок: он — отец, Догуланг — мать, у них
— сынок, мать кормит дитя молоком… Тому и положено быть изначально. Трава родится от травы,
и тому воля природы, твари рождаются от тварей, и тому воля природы, и только прихоть
человека может встать поперек естества…
Младенец, чмокая, сосал грудь, младенец насыщался, ублажаемый грудью-уточкой.
— Ой, щекотно, — радостно засмеялась Догуланг. — Вот ведь какой шустрый оказался.
Прилип и не оторвешь, — приговаривала она, как бы оправдываясь за свой счастливый смех. —