Page 138 - Белый пароход

заинтересованность по той же причине — всем им хотелось, пользуясь ситуацией, выдвинуться.
Отсюда шла согласованность действий. Во всяком случае, в таких областных городах, как Чкалов
(бывший Оренбург), Куйбышев, Саратов, куда везли Абуталипа Куттыбаева на очные ставки и
перекрестные допросы, приезда Тансыкбаева ожидали с нетерпением.
Тансыкбаев не терял времени, он любил темпы, напор в работе. От него не ускользнуло, как
подействовал на подследственного выезд из места заключения, с какой болью и тоской
вглядывал-ся тот сквозь решетку в проносящиеся за окном пристанционные поселки. Тансыкбаев
понимал, что происходило у Куттыбаева на душе, и пытался внушить ему, насколько возможно,
доверитель-ным тоном, что он, следователь-де, нисколько не желает ему зла, потому как
предполагает, что не так уж велика вина самого Куттыбаева, что-де ясно, конечно, что не он,
Абуталип Куттыбаев, резидент, руководитель агентурной сети, зарезервированной спецслужбами
на случай чрезвычай-ной ситуации в стране, и если Куттыбаев поможет следствию обнаружить
главаря-резидента и, главное, раскрыть, железно доказать это на очной ставке, то свою участь
он этим может облегчить. Очень даже. Смотришь, лет через пять — семь вернется к семье, к
детям. В любом случае, если он поможет объективному ведению следствия, высшей меры
наказания — расстрела — он избежит, и наоборот, чем больше он будет упорствовать,
запутывать дело, скрывать от карательных органов истину, тем хуже для него, тем больше
несчастья причинит он своей семье. Может случиться, на закрытом суде выйдет и вышка…
Еще один козырной ход Тансыкбаева заключался в том, что он внушал подследственному:
если тот пойдет на сотрудничество, то его записи сарозекских преданий, особенно «Легенда о
манкурте» и «Сарозекская казнь», не будут приобщены к делу, и наоборот, если Абуталип этого
не сделает, Тансыкбаев предложит суду рассмотреть записанные им тексты как завуалированную
под старину националистическую пропаганду. «Легенда о манкурте» — вредный призыв к
возрожде-нию ненужного и забытого языка предков, к сопротивлению ассимиляции наций, а
«Сарозекская казнь» — осуждение сильной верховной власти, подрыв идеи главенства интересов
государства над интересами личности, сочувствие гнилому буржуазному индивидуализму,
осуждение общей линии коллективизации, т. е. подчинения коллектива единой цели, отсюда
недалеко и до негатив-ного восприятия социализма. А, как известно, любое нарушение
социалистических принципов и интересов сурово карается… Недаром тем, кто без санкции
подобрал с поля общественный колосок, дают десять лет лагерей. Что уж говорить о собирателе
идеологических «колосков»! С такой подачи суд может рассмотреть дополнительные обвинения
по дополнительной статье. Для большей убедительности Тансыкбаев несколько раз зачитывал
вслух свои четкие умозаключения по поводу сарозекских текстов, не случайно явившихся, как
всякий раз он подчеркивал, первым сигналом к аресту Куттыбаева и заведению дела…
Поезд шел уже вторые сутки. И чем ближе к сарозекам, тем больше волновался Абуталип,
вглядываясь через зарешеченное окно в наплывающие просторы. В свободные от допросов часы,
после тягостных увещеваний и яростных угроз, он мог остаться наедине с собой, закрытый в
своем арестантском купе, обитом листовым железом. Это тоже была тюрьма, как и алма-атинский
полуподвал, здесь тоже окно было зарешечено, не менее крепко, чем там, здесь тоже в глазок
присматривало жесткое око надзирателя, но все же это было движением в пути, переменой мест,
и, наконец, здесь он был избавлен от дикого, круглосуточно слепящего света с потолка, и самое
главное
— теплилась, то возгораясь, то угасая, неутихающая, саднящая душу надежда — увидеть хотя
бы мельком детей, жену на полустанке Боранлы-Буранный. Ведь за все это время ни одного
письма, ни одной весточки им не смог он отправить, и от них не получил ни единой строчки.
Этими надеждами и тревогами полна была душа Абуталипа с тех пор, как привезли его в
крытой тюремной машине на станцию отправления под Алма-Атой и водворили в спецвагон, в