Page 142 - Белый пароход

— Слушай, дежурный, умоляю, дай что-нибудь, чтобы уснуть, иначе я умру. Честное слово! А
зачем я вам мертвый? Скажи начальнику своему — зачем я вам мертвый? Истинно — не могу
заснуть!
Как ни странно (причину той отзывчивости Абуталип понял на другой день утром), надзира-
тель принес из купе Тансыкбаева две таблетки снотворного, и только тогда, приняв снотворное,
задремал Абуталип уже в середине ночи, но уснуть по-настоящему так и не удалось. Мерещилось
ему в полусне под дробный стук колес и завывание гудящего ветра снаружи, что бежит он
впереди паровоза, бежит, надрываясь и хрипя, в страхе, что попадет под колеса, а поезд мчится
за ним на всех парах. Так бежал он той безумной ночью по шпалам впереди паровоза, и
казалось, что происходит это наяву, настолько было страшно и правдоподобно. Пить хотелось, в
горле пересы-хало. Паровоз же гнался за ним с пылающими фарами, освещая ему путь впереди.
А он бежал между рельсами, вглядываясь напряженно в метельную округу, и звал, кликал
жалобно, оглядыва-ясь по сторонам: «Зарипа, Даул, Эрмек, где вы? Бегите ко мне! Это я, ваш
отец! Где вы? Отзови-тесь!». Никто не отзывался. Впереди бушевала темная мгла, а позади
настигал, готовый смять, раздавить его, грохочущий паровоз, и не было сил убежать, скрыться
куда-нибудь от набегающего сзади все ближе и ближе, по пятам паровоза… И оттого становилось
еще хуже — страх, отчаяние сковывали движения, ноги становились непослушными, дыхание
прерывалось…
Рано утром, накинув фуфайку на плечи, бледный, отекший Абуталип уже сидел у зарешечен-
ного окна и вглядывался в степь. Холодно, темно еще было снаружи, но постепенно земля
прояснялась, утро входило в силу.
День обещал быть пасмурным, возможно, со снегом, хотя в небе виднелись и размытые
просветы…
Да, пошли уже собственно сарозекские земли, заснеженные по зиме, заметенные сугробами,
но для внимательного взора узнаваемые по очертаниям,пригорки, овраги, поселения, первые
дымки над знакомыми по прежним проездам крышами. И эти чужие крыши с зимними дымами из
труб казались родными. Скоро предстояла станция Кумбель, а там, часа через три, и разъезд
Боранлы-Буранный. Можно сказать, совсем уже близко — ведь сюда, в эти места, Едигей и
Казангап наезжали при случае и на верблюдах — на поминки, на свадьбы… Вот и в этот ранний
час кто-то ехал верхом на буром верблюде, в большой меховой шапке — лисьем малахае, и
Абуталип приник к самой решетке — а вдруг это кто из своих… А что если вдруг то Едигей на
своем Каранаре очутился здесь почему-либо? Что стоит ему отмахать сотню верст на своем
могучем атане, который бежит, как, должно быть, бегает жираф где-нибудь в Африке…
И как-то, сам того не замечая, поддался Абуталип настроению — стал собираться, как бы к
выходу из поезда. Раза два переобувался даже, перематывал портянки, сложил вещмешок. И
стал ждать. Но не усидел — добился у охраны, чтобы умыться пораньше в туалете и,
возвращенный в купе, снова не знал, чем занять себя.
А поезд шел по сарозекским степям… Смиряя себя, Абуталип сидел, зажав сомкнутые руки
между коленями, и лишь изредка позволял себе смотреть в окно.
На станции Кумбель поезд простоял семь минут. Здесь все уже было своим. Даже поезда —
товарные и пассажирские, встретившиеся с его поездом на путях этой большой станции перед
тем, как разминуться в разные стороны, — казались Абуталипу желанными и родными, ведь они
совсем недавно проходили через Боранлы-Буранный, где жили его дети и жена. Одного этого
оказалось достаточно, чтобы полюбить даже неодушевленные предметы.
Но вот его поезд снова двинулся в путь, и, пока он шел вдоль перрона, пока выходил из
пределов станции, Абуталип успел разглядеть показавшиеся ему знакомыми лица местных
жителей. Да, да, он, безусловно, знал их, этих увиденных им кумбельцев, да и они наверняка