Page 147 - Белый пароход

жилистой руке, на постоянном его посту, сколько же поездов пропустил он на своем веку, стоя то
в одном, то в другом конце разъезда; и то, как потом пошли боранлинские домики, загоны для
скота, дымки над трубами, и потом — как он чуть не захлебнулся от собственного крика и
отчаяния, успев зажать себе рот, когда увидел Эрмека среди детворы возле Буранного Едигея,
что-то сооружавшего для ребятишек в тот час, верного человека, оставшегося в мире, как утес,
самим собой. Эрмек подавал Едигею то ли дощечку, то ли еще что-то, и в те несколько секунд
увидено было так отчетливо, так ясно — Едигей, живо обращенный к детям, большой,
кряжистый, смугло-лицый, в телогрейке с засученными рукавами, в кирзачах, и мальчик в старой
зимней шапчонке и валенках, и идущие к ним Зарипа с Даулом. Бедная, родная Зарипа — так
близко увидена была им — и то, что платок сбился на плечи, обнажив ее черные волнистые
волосы, и бледное лицо, такое трогательное и желанное; расстегнутое пальто, грубые сапоги на
ногах, купленные им, наклон головы к сыночку — она что-то ему говорила, — все это,
бесконечно близкое, родное, незабывае-мое, долго продолжало сопутствовать Абуталипу в его
мысленном прощании после встречи… И ничем нельзя было заменить этой утраты, ничем и
никогда…
Всю дорогу шел снег, мела, крутила пурга. На одной из станций перед Оренбургом поезд
задержался на целый час — расчищали пути от сугробов… Слышались голоса, люди работали,
проклиная погоду и все на свете. Потом поезд снова двинулся и шел, окутанный метельными
вихрями. В Оренбург въезжали долго, придорожные деревья смутно высились черными,
безмолвными корявыми стволами, как сушняк на брошенном кладбище. Самого города практи-
чески не было видно. На сортировочной станции опять же долго стояли в ночи — спецвагон
отцепляли от состава. Абуталип это понял по толчкам вагонов, по крикам сцепщиков, по гудкам
маневровых локомотивов. Потом вагон потащили еще куда-то, должно быть, на запасный путь.
Была уже глубокая ночь, когда спецвагон был поставлен на отведенное ему место. Последний
толчок, последняя команда снизу: «Хорош! Отваливай!» Вагон остановился как вкопанный.
— Ну, все! Собирайся! Выходи, заключенный! — приказал старший надзиратель Абуталипу,
открывая дверь купе. — Не задерживай! Выходи! Заспался? Глотни свежего воздуха!
Абуталип медленно поднялся навстречу и отрешенно сказал, подойдя вплотную к
надзирателю:
— Я готов. Куда идти?
— Ну, готов, так шагай! А куда идти, конвой укажет, — надзиратель пропустил Абуталипа в
коридор, но потом удивленно и возмущенно заорал, остановил его:
— А вещмешок твой остается, что ли? Ты куда? Почему не берешь вещмешок? Или тебе
носильщика пригласить? Вернись, забери свои шмотки!
Абуталип вернулся в купе, нехотя взял забытый вещмешок и, когда снова вышел в коридор,
то чуть не столкнулся с двумя местными спецсотрудниками, спешно и озабоченно идущими по
вагону.
— Остановись! — прижал Абуталипа к стенке надзиратель. — Пропусти! Пусть товарищи
пройдут.
Выходя из вагона, Абуталип слышал, как те двое постучались в купе Тансыкбаева.
— Товарищ Тансыкбаев! — донеслись их взволнованные голоса. — С прибытием! Уж мы
заждались вас! Уж мы заждались! А у нас снегопад! Извините! Разрешите представиться,
товарищ майор!
Вооруженный конвой — трое в ушанках, в солдатской форме, — стоял внизу в ожидании
заключенного, которого приказано было провести через пути к крытой машине.
— Ну, сходи! Чего ждешь? — торопил один из конвоиров. Сопровождаемый надзирателем,
Абуталип молча сходил по ступеням с поезда. Резко дохнуло холодом, мелко порошил снег. От