Page 146 - Белый пароход

как я прошу!» — и немного успокоился, перестал задыхаться; приникнув к решетчатому окну, он
стал ждать.
Поезд и в самом дел подходил к разъезду Боранлы-Буранный, куда беда пригнала Абуталипа
изгоем, где он прижился и мечтал, пока дети подрастут, переждать невзгоды истории. Но и этому
оказалось не суждено сбыться. Семья осталась брошенной на произвол судьбы, а сам он
проезжал теперь мимо в арестантском вагоне.
Абуталип всматривался в окно с таким напряжением, будто должен был запомнить увиденное
на всю жизнь, до последнего вздоха, до последнего света в глазах. И все, что он видел в тот
пред-полуденный час февральской зимы: сугробы, прогалины у железной дороги, местами
оголившую-ся, местами заснеженную степь — он воспринимал, как святое видение, — с
трепетом, мольбой и любовью. Вот пригорок, вот ложбинка, вот тропка, по которой они с
Зарипой ходили на ремонт путей с инструментом на плечах, вот полянка, где летом бегала
детвора баранлинская и его мальчишки Даул и Эрмек… А вот кучка верблюдов, а вот там еще
пара, и один из них — едигеев-ский Каранар, его же издали можно отличить, все такой же
могучий, неспешно бредет себе куда-то; но что это — снег пошел вдруг, в воздухе за окном
заметались снежинки, ну, конечно, ведь с утра небо набухало тучами, значит, быть непогоде, но
чуточку бы погодил снежок, совсем чуточ-ку, ведь видны уже загоны верблюжьи и первая крыша
с дымом из трубы, а вот и стрелка, поезд переходит на запасную колею, колеса перестукивают
на стыках, и стрелочник у будки с флажком, так это же Казангап, жилистый, как посохшее
дерево; о, Боже, вот промелькнула будка Казангапа, поезд движется дальше, мимо поселка; вот
домики, их крыши и окна, вот кто-то вошел в дом только спину его увидел Абуталип, а вот кто-то
орудует у жердей и досок, что-то строит для детворы. Едигей, — да, это он, Едигей, в телогрейке
с засученными рукавами, и рядом его дочурки, а с ними и Эрмек, да, Эрмек мой родной, дорогой
мой мальчик, стоит неподалеку от Едигея и что-то подает ему с земли, о Боже, лицо его только
мелькнуло, а где же Даул, где Зарипа? Вон женщи-на идет беременная, то жена начальника
разъезда Сауле, а вот и Зарипа, в платке, сбившемся на плечи, Зарипа и Даул, она ведет
младшего за руку, они идут туда, где Едигей с детворой что-то сооружают, они идут и не знают,
что он, Абуталип, судорожно зажал себе рукой рот, чтобы не закричать, не заорать дико и
отчаянно: «Зарипа! Родная! Даул! Даул, сынок мой! Это я! Я вижу вас последний раз! Прощайте!
Даул! Эрмек! Прощайте! Не забывайте! Я не могу без вас! Умру я без вас, без родных моих детей,
без жены моей любимой! Прощайте!»
И все, что было увидено в те промелькнувшие мгновения, снова и снова возникало перед
взором Абуталипа, когда поезд уже давно миновал долгожданный разъезд Боранлы-Буранный.
Уже валил снег за окном, густо и обильно, уже давно все осталось позади, но для Абуталипа
Куттыбаева время остановилось в минувшем пространстве, на том отрезке пути, который вмещал
в себя всю боль и смысл его жизни.
Он так и не смог оторвать себя от окна, хотя из-за снега глядеть в окно было уже бессмыслен-
но. Он так и остался прикованным к окну, потрясенный тем, что, не смирившись с творимой
несправедливостью, вынужден был, однако, подчиниться некой воле, тихо, украдкой
проследовать мимо жены и детей, как безмолвная тварь, ибо к тому принудила его эта сила,
лишившая его свободы, и он, вместо того, чтобы спрыгнуть с поезда, объявиться, открыто
побежать к истоскова-вшейся семье, униженный и жалкий, глядел в окошко, позволил
Тансыкбаеву обращаться с собой, как с собакой, которой приказано сидеть в углу и не двигаться.
И чтобы как-то унять себя, Абуталип дал себе слово, которое не произнес, но понял…
Горькую сладость мимолетной встречи Абуталип испивал теперь до дна. Только это было в его
силах, только это оставалось в его воле — воскрешать и воскрешать все заново, подробно, в
деталях, зримо: то, как увидел вначале Казангапа, все такого же, с неизменным флажком в