Page 145 - Белый пароход

Паровоз впереди дал долгий, сильный сигнал встречному. Его мощный гудок тягостно
прошелся по сердцу Абуталипа. Все меньше времени оставалось до разъезда Боранлы-Буранный.
Ход рассуждений кречетоглазого ужасал Абуталипа. Для такой силы нет ничего невозможного в
стране. Но в этот час больше всего угнетало Абуталипа то, что на Тансыкбаева напала
необычная словоохотливость, и он не собирается заканчивать допрос.
— Так вот, — прервал молчание Тансыкбаев, отодвигая от себя бумаги и подняв глаза на
Абуталипа. — Я уверен, что мы поймем друг друга, в этом твой выход. Очная ставка в Оренбурге
определит главное — или ты будешь мне помогать, делать дело, или я сделаю все, чтобы ты
очень сожалел, когда получишь четвертной срок, а то и вышку. Ты понимаешь, что к чему. Мы
доберем-ся и до самого Тито, которому вы служили все эти годы. За процессом следит сам Иосиф
Виссари-онович. Никто не останется безнаказанным, корчевать будем беспощадно, Так что,
дорогой, благодари судьбу, что я не желаю тебе зла. Но и ты не должен оставаться в долгу. Ты
понимаешь, о чем речь?
Абуталип молчал и, холодея, считал в уме минуты приближения к полустанку. Значит, так и
не придется увидеть своих хотя бы в окно. Эта мысль сверлила его мозг.
— Ты что молчишь? Я тебя спрашиваю, ты понимаешь, о чем речь? — допытывался
Тансыкбаев.
Абуталип кивнул головой. Конечно, он понимал, о чем речь.
— Ну, вот так бы давно! — Тансыкбаев истолковал кивок как знак согласия, он встал, подо-
шел к Абуталипу и даже положил ему руку на плечо.Я знал, что ты неглупый джигит, что ты
выйдешь на правильный путь. Значит, мы с тобой договорились. И ни в чем не сомневайся.
Делай все, как я скажу. Самое главное — не волнуйся на очной ставке, гляди в глаза и говори
все, как есть. Попов — резидент, с сорок четвертого года завербован английской разведкой,
перед депорта-цией был на совещании у самого Тито, имеет долгосрочное задание на случай
волнений. Все, этого достаточно. Теперь насчет этого татарина Сейфулина, значит, так,
Сейфулин — правая рука Попова. И все — этого хватит. Остальное мы сами. Делай заявления и
не сомневайся. Тебе ничего не грозит. Абсолютно ничего. Я тебя не подведу. Так, стало быть. С
врагами у нас разговор корот-кий — врагов ликвидируем. С друзьями сотрудничаем — делаем
скидку. Запомни. И еще запомни, со мной шутки плохи. А что ты такой бледный, потный какой-
то, тебе что, нездоровится? Душно?
— Да, плохо себя чувствую, — сказал Абуталип, преодолевая приступ головокружения и
тошноты, точно он отравился дурной пищей.
— Ну, если так, не стану тебя задерживать. Сейчас пойдешь к себе и отдыхай до самого
Оренбурга. Но в Оренбурге чтобы как штык. Понял? На очной ставке чтобы никаких шатаний.
Никаких «не помню, не знаю, забыл» и прочее… Все, как есть, выкладывай, и баста. А остальное
пусть тебя не волнует. Остальное мы сами. Вот так. Сейчас не будем заниматься писаниной, иди
отдыхай, а по итогам очной ставки в Оренбурге подпишем бумаги, как требуется. Подпишешь
показания. А сейчас иди. Считаю, что мы с тобой обо всем договорились. — С этими словами
Тансыкбаев отправил Абуталипа в его арестантское купе.
И с этого момента, как бы от нового рубежа, для Абуталипа началась какая-то особая жизнь.
Ему показалось, что поезд ускорил свой бег. За окном стремительно мелькали хорошо знакомые
места, до Боранлы-Буранного оставались считанные минуты. Надо было успокоиться, взять себя
в руки и ждать, быть готовым к любому для себя исходу, но прежде всего надо было умерить
скорость поезда. «Надо, чтобы поезд шел медленнее», — подумал Абуталип, заклиная некую
силу, и вскоре почувствовал, или ему так показалось, что поезд вроде бы стал сбавлять
скорость, за окном прекратилось раздражающее мелькание. И тогда он сказал себе: «Все будет,