Page 166 - И дольше века длится день

мне.
— Это не так близко, — сказал Коспан и стал оглядываться по сторанам, а потом
посмотрел на свои часы. — Вот что, Едигей-ага поздно уже. Пока доберемся туда,
свечереет. А куда ты потом на ночь глядя? Нет так не пойдет. Таких людей, как ты, не
всегда зазовешь в гости. Будь нашим гостем. А с утра — как душе твоей угодно.
Такого оборота Едигей не ожидал. Он-то рассчитывал, если удастся изловить
Каранара, сегодня же ночью добраться до Кумбеля, там заночевать возле станции у
знакомых, а на рассвете двинуться пораньше домой. Видя, что Едигей хотел бы уехать,
Коспан решительно запротестовал:
— Нет, Едигей-ага, так не пойдет. За письмо прости. Но другого выхода не было.
Житья не стало. Только я не отпущу тебя. Если, не дай Бог, случится что ночью в
безлюдной зимней степи, не хочу быть черноликим на все Сары-Озеки. Оставайся, а
утром как хочешь. Вон мой домик, с краю. У меня еще полтора часа дежурства. Будь
как у себя. Располагайся. Верблюдицу ставь в загон. Корм будет. Вода у нас своя,
вволю.
Быстро потемнело тем зимним днем. Коспан и его семья оказались чудными
людьми. Старуха мать, жена, мальчик лет пяти (старшая девочка училась, оказывается, в
кумбельском интернате) и сам Коспан были заняты только тем, чтобы угодить гостю. В доме
было жарко натоплено, по-особому оживленно. На кухне уваривалось мясо зимнего забоя.
Тем временем пили чай. Старуха мать сама наливала пиалы Буранному Едигею и все
расспрашивала про семью, про детей, про житье-бытье, про погоду, да откуда, мол, родом-
племенем, да сама в свою очередь рассказывала, когда и как прибились они на разъезд Ак-
Мойнак. Едигей охотно отзывался на разговоры, хвалил желтое топленое масло, которое
поддевал ломтиками горячих лепешек и отправлял в рот. Коровье масло в сарозеках
редкость. Овечье, козье, верблюжье масло тоже неплохое дело, но коровье все же вкуснее. А
им прислали коровьего масла их родственники с Урала. Едигей, уплетая лепешки с этим
маслом, уверял, что чувствует даже запах луговых трав, чем очень покорил старуху, и она
принялась рассказывать о родине своей — о яицких 27 землях, о тамошних травах, лесах и
реках…
Тем временем пришел начальник разъезда — Эрлепес, приглашенный Коспаном по
случаю приезда Буранного Едигея. С приходом Эрлепеса начался сам собой мужской
разговор о службе, о транспорте, о заносах на путях. С Эрлепесом Едигей был немного
знаком и прежде, тот давно уже работал на железной дороге, а теперь привелось
познакомиться поближе. Эрлепес был старше Едигея. Начальником Ак-Мойнака он
сидел с конца войны, и чувствовалось, что к нему на разъезде относились с уважением.
Уже ночь стояла за окнами. Как и на Боранлы-Буранном, то и дело проходили с шумом
поезда, позвякивали стекла, ветер посвистывал в оконных створках. И все-таки это было
совсем другое место, хотя и по той же железной дороге в сарозеках, и Едигей был среди
совсем других людей. Здесь он был гостем, хотя приехал из-за сумасбродного Каранара, но
все равно его встретили достойно.
С приходом Эрлепеса Едигей почувствовал себя тем более на своем месте. Хорошо
знал казахскую старину. Разговор вскоре перешел на былые времена, на знаменитых людей,
на знаменитые истории. Очень расположился в тот вечер Едигей к новым ак-мойнакским
друзьям. К этому располагали его не только беседы, но и радушие хозяина и хозяйки и в
немалой степени хорошее угощение и выпивка. Водка была. С мороза и с дороги Едигей
выпил полстакана, закусил из выставленных на низеньком круглом столе солений вяленым
оркочем — горбьим салом молодой верблюжатины, — и благодать разлилась по телу,
умиляя и углаживая душу. Захмелел малость Буранный Едигей, оживился, заулыбался.
Эрлепес тоже позволил себе выпить в честь гостя и тоже чувствовал себя приподнято.

27 Яицкие — от слова «жайык» (раздольная, широкая), так называлась прежде река Урал.