Page 164 - И дольше века длится день

Вот такие дела закрутились. Письмецо хотя и чудаком писанное, но предупреждение в
нем вполне серьезное. Посоветовались они с Казангапом и решили, что Едигею придется
немедленно отправляться на разъезд Ак-Мойнак.
Сказать просто, сделать не так легко. Надо было добраться до Ак-Мойнака, изловить
Каранара в степи да вернуться назад по таким холодам, и вьюга могла подняться в любой
момент. Проще всего было одеться потеплее, сесть на проезжавший товарняк, а оттуда
верхом. Но кто знает, как далеко ушел в степь Каранар со своим гаремом. Судя по тону
письма, акмойнакцы могли быть так раздражены, что не дадут верблюда, придется в чужой
стороне пешком гоняться по сугробам за Каранаром.
Утром Едигей двинулся в путь. Укубала наготовила ему еды на дорогу. Оделся он
плотно. Поверх стеганых ватных штанов и телогрейки надел овчинную шубу, на ноги
валенки, на голову лисий малахай-трилистник — такой, что ни с боков, ни сзади ветер не
задувает, вся голова и шея в меху, — на руки теплые овчинные рукавицы. А когда оседлывал
он верблюдицу, на которой собрался ехать в Ак-Мойнак, прибежали Абуталиповы ребята,
оба. Даул принес ему вязанный вручную шерстяной шарф.
— Дядя Едигей, мама сказала, чтобы у тебя шея не простыла, — сказал он при этом.
— Шея? Скажи, горло.
Едигей принялся от радости тискать ребят, целовать их, так растрогался, что и слов
других не находил. Возликовал в душе, как ребенок, — это был первый знак внимания с ее
стороны.
— Скажите маме, — сказал он детям при отъезде, — что скоро я вернусь, бог даст,
завтра же прибуду. Ни минуты не стану задерживаться. И мы все соберемся и будем вместе
пить чай.
Как хотелось Буранному Едигею поскорее добраться до злополучного Ак-Мойнака и
обернуться назад, чтобы увидеть Зарипу, глянуть в ее глаза и убедиться, что не случайным
намеком был этот шерстяной шарфик, который он бережно сложил и упрятал во внутренний
карман пиджака. Когда уже выехал и потом, когда изрядно удалился от дома, едва
удержался, чтобы не повернуть назад, бог с ним, с этим взбесившимся Каранаром, пусть
пристрелит его на здоровье некий Коспан и пришлет его шкуру, в конце концов сколько
можно нянчиться с диконравным верблюдом, пусть покарает его судьба. Пусть! Поделом!
Да, были такие горячие порывы! Но постыдился. Понял, что дурак дураком будет, что
опозорится в глазах людей, и прежде всего в глазах Укубалы, да и самой Зарипы. И остыл.
Убедил себя, что только один у него способ утолить нетерпение — поскорее добраться и
поскорее вернуться.
С тем 26 погонял. Достаточно морозно было. Ветер тянул ровный и жесткий. На
ветру иней обкладывал лицо, мех лисьего малахая намерзал пушистой куржой. И
такой же белой куржой оседало дыхание бурой верблюдицы шлейфом от шеи до самой
холки. Зима, знать, входила в силу. Затуманились дали. Вблизи вроде нет тумана, а
посмотришь — на краю видимости стоит туманность. Эта туманность все время как
бы передвигалась перед ним по мере езды. Насколько к ней приблизится путник,
настолько она отступит. Нелюдимо и сурово было в зимних сарозеках, застывших в
ветренной белизне.
Молодая, но ходкая верблюдица шла под верхом неплохо, бодро взрыхляя целину.
Но для Едигея это была не та езда, не та скорость. Будь то Каранар, совсем по-другому
ехалось бы. У того дыхание куда мощнее и размах шага — не сравнить. Недаром ведь
сказано еще исстари:

26 Здесь и далее жирным шрифтом добавлен текст по изданию: Санкт-Петербург. Издательский Дом
«Азбука-классика» 2007