Page 167 - И дольше века длится день

Поэтому он и попросил Коспана:
— Сходи, ради бога, Коспан, принеси мою домбру.
— Вот это дело, — одобрил Едигей. — С малолетства завидую тем, кто на домбре
играет.
— Большой игры не обещаю, Едике, но кое-что припомню в твою честь, сказал
Эрлепес, скинув пиджак и засучивая заранее рукава рубашки.
В отличие от шустрого, многословного Коспана Эрлепес был более сдержанным.
Массивный лицом и дородный, он внушал уверенность в себе. Когда он взял в руки домбру,
то сосредоточился и словно отдалился на некое расстояние от повседневности. Так
случается, когда человек готовится обнаружить свои сокровенные чувства и привязанности.
Налаживая инструмент, Эрлепес глянул на Едигея долгим, мудрым взглядом, и в его черных,
навыкате, больших глазах блеснули, отражаясь, как в море, блики света. А когда он ударил
по струнам и пробежал длинными цепкими пальцами вверх и вниз по высокой, на всю длину
взмаха, шейке домбры, успев извлечь разом целую гроздь звуков и одновременно завязывая
узелки новых гроздей, которые будет затем, развивая тему, щедро срывать со струн, понял
Буранный Едигей, что не легко и не просто обернется ему слушанье этой музыки. Ибо он,
оказывается, всего лишь отвлекся, всего лишь забылся малость в гостях, но первые же звуки
домбры снова вернули его к себе, снова кинули с головой в пучину горестей и бед. Отчего
же такое возникло в нем? Выходит, давно уже было известно тем людям, которые сочинили
эту музыку, как и что произойдет с Буранным Едигеем, какие тяготы и муки предназначены
ему на роду? А иначе как могли они знать, что почувствует он, когда услышит себя в том,
что наигрывал Эрлепес? Встрепенулась душа Едигея, воспарила и застонала, и разом
отворились для него все двери мира — радости, печали, раздумья, смутные желания и
сомнения…
Дейсвительно отменно играл Эрлепес на домбре. Давнишние переживания
давнишних людей оживали в струнах, высвобождая, как сухие дрова в костре, огонь
душевного горения. А Едигей думал в тот час, то и дело поглаживая шарфик,
спрятанный во внутреннем кармане пиджака, о том, что есть на свете женщина,
которую он любит, и сама мысль о ней для него услада и мука, что жить без нее ему
невмоготу, и потому он будет любить ее всегда, неоглядно, неизбывно, бесконечно, чего
бы то ему ни стоило. Об этом и звенела, то угасая, то возгораясь, домбра в руках
Эрлепеса. Одни наигрыши сменялись другими, одни мелодии переливались в
следующие, и плыла душа Едигея, словно лодка по волнам. Снова очутился он
мысленно на Аральском море, припомнились незримые морские течения вдоль
берегов, их направление угадывалось по длинным и густым, как женские волосы,
водорослям, уплывающим по течению, вытягиваясь на одном и том же месте. Когда-то
у Укубалы были такие волосы, ниже коленей. И когда она купалась, то ее волосы
тяжело уплывали в сторону, как те водоросли по морскому течению. И она счастливо
смеялась и была красива и смугла.
Просветлел, растрогался Буранный Едигей, так хорошо ему было слушать домбру.
Только ради этого стоило проделать по зимним сарозекам дневной путь. «Вот и хорошо, что
Каранар заскочил сюда, — подумалось Едигею. — Сам очутился здесь и меня завлек, просто
принудил приехать. А душа моя зато хоть разок насладится домброй. Эй да молодец
Эрлепес! Большой мастер, оказывается! А я-то и не знал…»
Слушая наигрыши Эрлепеса, Едигей думал о своем, пытался со стороны посмотреть на
свою жизнь, подняться над ней, как кличущий коршун над степью, высоко-высоко и оттуда,
в полном одиночестве паря на прямо расставленных крыльях по восходящим воздушным
потокам, оглядывать то, что внизу. Огромная картина зимних сарозеков представала перед
его взором. Там, на незаметной излучине железнодорожной линии, приткнулось кучкой
несколько домиков и несколько огоньков — это разъезд Боранлы-Буран-ный. В одном из
домиков Укубала с дочурками. Они, пожалуй, уже спят. А Укубала, возможно, и не спит.
Что-то ведь думает, и что-то должно ей подсказывать сердце. А в другом домике — Зарипа