Page 170 - И дольше века длится день

сто тому назад, как эхо отдавалось теперь в нем, в Буранном Едигее, живущем в
пустынных сарозеках. Едигей тяжело вздыхал, ворочался в постели, грустно и
тоскливо было ему от всей этой надвигающейся неясности, неопределенности духа в
себе. Куда ему было податься и как быть дальше? Что сказать Зарипе и что ответить
Укубале? Нет, не находил распутья, плутал, запутывался и, засыпая, очутился вдруг на
Аральском море… Голова закружилась от нестерпимой синевы и ветра… И как тогда,
как в детстве, ринулся к морю, чтобы вообразить себя чайкой, вольно витающей над
бурунами, и очень тому обрадовался, ликовал, реял над морским протором и слышал
все время, как гудела и звенела домбра, как пел Эрлепес о несчастной любви Раймалы-
аги, и снилось ему снова, как выпускал он в море золотого мекре. Мекре был гибкий и
увесистый, и когда он нес его к воде, явственно ощущал живую плоть рыбы, то, как
она жаждала вырваться в свою стихию. Он шел по прибою, море катилось ему
навстречу, а он смеялся ветру в лицо, а потом разжал руку, и золотой мекре, вспыхивая
в густой синиве воздуха живым радужным блеском, очень долго соскальзывал и падал
в воду… И все так же доносилась откуда-то музыка… Кто-то плакал и жаловался на
свою судьбу.
Той ночью гулял в степи морозный порывистый ветер. Стужа набирала силу. Стадо
верблюдиц из четырех голов, облюбованное и оберегаемое Буранным Каранаром, стояло в
затишке, в ложбине под невысокой сопкой. Заметаемые с подветренной стороны снегом, они
сбились в кучу, угревая друг друга, положив головы на шеи друг другу, но их неистовый
косматый повелитель Каранар не давал им покоя. Он все носился, кружил вокруг да около,
злобно рыча, ревнуя их неизвестно к кому и чему, разве что к луне, которая просвечивала
вверху сквозь летучую мглу.
Каранар не находил себе места. Он топтался по метельному дымному насту, черный
зверь о двух горбах, с длиннющей шеей и рявкающей патлатой головой. Сколько же в нем
было силы! Он и сейчас не прочь был заняться любовным трудом и все докучал и приставал
то к одной, то к другой матке, крепко кусал их за лодыжки и за ляжки, оттирал их одну от
другой, но это было уж слишком с его стороны, верблюдицам достаточно было и дневного
времени, когда они охотно исполняли его прихоти, а ночью им хотелось покоя. Поэтому они
тоже неприязненно орали в ответ, отбивались от его неуместных приставаний и не
собирались уступать. Ночью им хотелось покоя.
Ближе к рассвету поуспокоился, попритих и Буранный Каранар. Стоял рядом с
самками, покрикивая изредка как бы спросонья и дико озираясь вокруг. И тогда верблюдицы
прилегли на снег, вся четверка, одна возле другой, вытянули шеи, опустили головы и
притихли, задремали малость. Снились им малые верблюжата, те, что были, и те, которые
собирались народиться от черного атана, прибежавшего сюда невесть откуда и завладевшего
ими в битве с другими атанами. И снилось им лето, пахучая полынь, нежное прикосновение
сосунка к вымени, и вымена их побаливали, покалывали из смутной глубины, предощущая
будущее молоко… А Буранный Каранар стоял все так же на страже, и ветер посвистывал в
его космах…
И плыла Земля на кругах своих, омываемая вышними ветрами. Плыла вокруг Солнца, и
когда, вращаясь вокруг себя, она наконец повернулась таким боком, что наступило утро над
сарозеками, увидел вдруг Буранный Каранар, как появились поблизости двое людей верхом
на верблюдице. То были Едигей и Коспан. Коспан взял с собой ружье.
Взъярился Буранный Каранар, задрожал, заорал, закипел во гневе — как смели люди
вступить в его пределы, как могли приблизиться к его гурту, какое имели право нарушить
его гон? Каранар завопил зычным, свирепеющим голосом и, дергая головой на длиннющей
шее, залязгал зубами, как дракон, разевая страшную клыкастую пасть, И пар валил, как дым,
из его горячего рта на холоде и тут же оседал на черных космах белой налетающей
изморозью. От возбуждения Каранар начал мочиться, встал раскорячившись и пустил струю
против ветра, отчего в воздухе резко запахло распыленной мочой, и ледяные капли упали на
лицо Едигея.