Page 173 - И дольше века длится день

мог что-то напутать. Не должно быть такого. Но крыльцо было потоптано многими следами.
Едигей резко потянул дверь за скобу и, переступив порог, увидел покинутую, уже давно
простывшую комнату с разбросанным повсюду ненужным хламом. Ни детей, ни Зарипы!
— Как же так? — прошептал Едигей в пустоту, все еще не желая понять до конца, что
произошло. — Значит, уехали? — сказал он удивленно и скорбно, хотя совершенно очевидно
было, что люди уехали отсюда.
И ему стало плохо, так плохо, как никогда за всю прожитую жизнь. Он стоял в шубе
посреди комнаты, у холодной печи, не понимая, что делать, как быть дальше, как остановить
в себе кричащую, рвущуюся наружу обиду и утрату. На подоконнике лежали забытые
Эрмеком гадательные камушки, те самые сорок один камушек, на которых научились они
гадать, когда вернется не существующий давно их отец, камушки надежды и любви. Едигей
сгреб в горсть гадательные камушки, зажал их в руке — вот и все, что осталось. Больше у
него не хватило сил, он отвернулся к стене, прижимаясь горячим горестным лицом к
холодным доскам, и зарыдал сдавленно и безутешно. И пока он плакал, из руки его и то и
дело падали на пол камушки один за другим. Он судорожно пытался удержать их в
дрожащей руке, но рука не подчинялась ему, и камушки выскальзывали и падали на пол с
глухим стуком один за другим, падали и закатывались по разным углам опустевшего дома…
Потом он обернулся, сползая по стене, медленно опустился на корточки и сидел так в
шубе и нахлобученном малахае, подперев спиной стену и горько всхлипывая. Достал из
кармана шарфик, подаренный накануне Зарипой, и утирал им слезы…
Так сидел он в покинутом бараке и пытался понять, что произошло. Выходит, Зарипа
уехала с детьми в его отсутствие нарочно. Значит, она того хотела или боялась, что он не
отпустит их. Да он и не отпустил бы их ни в коем случае, ни за что. Чем бы это ни
кончилось, не отпустил бы, будь он здесь. Но теперь было поздно гадать, как и что было бы,
не будь он в отъезде. Их не было. Не было Зарипы! Не было мальчиков! Да разве бы он
разлучился с ними? Это все Зарипа, поняла, что лучше уехать в его отсутствие. Облегчила
себе отъезд, но не подумала о нем, о том, как страшно будет ему застать опустевший барак.
И кто-то ведь остановил ей поезд на разъезде! Кто-то! Да известно кто — Казангап, кто
же еще! Только он не срывал, конечно, стоп-кран, как Едигей в день смерти Сталина, а
договорился, упросил начальника разъезда остановить какой-нибудь пассажирский поезд.
Это такой тип… И Укубала, должно быть, приложила руку, чтобы побыстрей выпроводить
их вон отсюда! Ну подождите же! И кровь мщения глухо и черно вскипела, зажигая мозг, —
хотелось ему сейчас собраться с силами и сокрушить все и вся на этом богом проклятом
разъезде, именуемом Боранлы-Буранный, сокрушить дотла, чтобы щепочки не осталось,
сесть на Каранара и укатить в сарозеки, подохнуть там в одиночестве от голода и холода!
Так он сидел на покинутом месте — обессилевший, опустошенный, потрясенный
случившимся. Осталось только тупое недоумение: «Зачем уехала, куда уехала? Зачем уехала,
куда уехала?»
Потом он появился дома. Укубала молча приняла его шубу, шапку, валенки отнесла в
угол. По застывшему, как камень, серому лицу Буранного Едигея трудно было определить,
что он думает и что намерен делать. Глаза его казались незрячими. Они ничего не выражали,
затаили в себе нечеловеческое усилие, которое он прилагал, чтобы оставаться сдержанным.
Укубала уже несколько раз в ожидании мужа ставила самовар. Самовар кипел, в нем полно
было тлеющего древесного угля.
— Чай горячий, — сказала жена. — С огня.
Едигей молча глянул на нее и продолжал хлебать кипяток. Он не чувствовал кипятка.
Оба напряженно ждали разговора.
— Зарипа уехала отсюда с детьми, — промолвила наконец Укубала.
— Знаю, — не поднимая головы от чая, коротко буркнул Едигей. И, помолчав, спросил,
все так же не поднимая головы от чая: — Куда уехала?
— Этого она нам не сказала, — ответила Укубала.
На том они замолчали. Обжигаясь крутым чаем и невзирая на это, Едигей занят был