Page 178 - И дольше века длится день

Богатства не нажил, хотя славу имел огромную. Жил, как майский соловей, все время в
пирах, в веселии, везде ему почет и ласка. А коню уход и корм. Однако были иные крепкие,
состоятельные люди, которые не любили его, — беспутно, мол, бестолково прожил жизнь,
как ветер в поле. Да, поговаривали и так за спиной.
Но когда Раймалы-ага появлялся на красном пиру, то с первыми звуками его домбры и
песни все затихали, все завороженно смотрели на его руки, глаза и лицо, даже те, кто не
одобрял его образа жизни. На руки смотрели потому, что не было таких чувств в
человеческом сердце, созвучия которым не нашли бы эти руки в струнах; на глаза смотрели
потому, что вся сила мысли и духа горела в его глазах, беспрестанно преображавшихся; на
лицо смотрели потому, что красив он был и одухотворен. Когда он пел, лицо его менялось,
как море в ветреный день…
Жены уходили от него, отчаявшись и исчерпав терпение, но многие женщины плакали
украдкой по ночам, мечтая о нем.
Так катилась его жизнь от песни к песне, со свадьбы на свадьбу, с пира на пир, и
незаметно старость подкралась. Вначале в усах седина замелькала, потом борода поседела. И
даже Сарала стал не тот — телом упал, хвост и грива иссеклись, по походке только и можно
было судить, что был когда-то конь отменный. И вступил Раймалы-ага в зиму свою, как
тополь островерхий, подсыхающий в гордом одиночестве… И тут обнаружилось, что нет у
него ни семьи, ни дома, ни стад, ни иного богатства. Приютил его младший брат Абдильхан,
но прежде высказал в кругу близких сородичей недовольство и упреки. Однако велел
поставить ему отдельную юрту, велел кормить и обстирывать…
О старости стал петь Раймалы-ага, о смерти стал призадумываться. Великие и
печальные песни рождались в те дни. И настал его черед постигать на досуге изначальную
думу мыслителей — зачем рождается человек на свет? И уже не разъезжал он, как прежде,
по пирам и свадьбам, все больше дома оставался, все чаще наигрывал на домбре грустные
мелодии, воспоминаниями жил да все дольше засиживался со старейшинами в беседах о
бренности мира…
И, бог ему свидетель, спокойно завершил бы дни свои Раймалы-ага, если бы не один
случай, потрясший его на склоне лет.
Однажды не утерпел Раймалы-ага, оседлал своего престарелого Саралу и поехал на
большой праздник развеять скуку. Домбру на всякий случай прихватил. Уж очень просили
уважаемые люди побывать на свадьбе, если не петь, то погостить хотя бы. С тем и поехал
Раймалы-ага — с легкой душой, с намерением быстро вернуться.
Встретили его с почетом большим, в самую лучшую юрту белокупольную пригласили.
Сидел он там в кругу знатных лиц, кумыс попивал, разговоры вел приличествующие да
благожелания высказывал.
А в ауле пир шел горой, доносились отовсюду песни, смех, голоса молодых, игры и
забавы. Слышно было, как готовились к скачкам в честь молодоженов, как хлопотали повара
у костров, как гомонили на воле табуны, как беспечно резвились собаки, как ветер шел со
степи, донося запахи трав цветущих… Но более всего и ревностно улавливал слух Раймалы-
аги музыку и пение в соседних юртах, смех девичий то и дело взрывался вокруг, заставляя
его настораживаться…
Томилась, изнывала душа старого певца. Виду не подавал собеседникам, но мысленно
Раймалы-ага витал в прошлом, ушел в те дни, когда сам был молодым и красивым, когда
мчался по дорогам на молодом и ретивом скакуне Сарале, когда травы, сминаясь под
копытами, плакали и смеялись, когда солнце, заслышав песню его, катило навстречу, когда
ветер не вмещался в грудь, когда от звуков его домбры загоралась кровь в сердцах людей,
когда каждое слово его срывали на лету, когда умел он страдать, умел любить, и казниться, и
слезы лить, прощаясь со стремени… К чему и зачем все то было? Чтобы затем жалеть и
угасать на старости, как тлеющий огонь под пеплом серым?
Печалился Раймалы-ага, все больше помалкивал, погруженный в себя. И вдруг
услышал он приближающиеся к юрте шаги, голоса и звон монист, и знакомое шуршание