Page 183 - И дольше века длится день

— Тогда послушайте, что я скажу. Вначале я тебе скажу, несчастный Раймалы. Всю
жизнь в бедности однолошадной, в гуляниях провел ты, пел на пирах, домброй бренчал,
шутом-маскаропозом был. Ты жизнь свою употребил для развлечений других. Тебе прощали
мы твое беспутство, в те времена ты молод был. Теперь ты стар, и ты смешон теперь. Тебя
мы презираем. Пора о смерти бы подумать, о смирении. А ты же на забаву и на злословие
чужим аулам с той девкой спутался, как вертопрах последний, попрал обычаи, законы и не
желаешь покориться нашему совету, так что ж, пусть покарает тебя бог, сам на себя пеняй.
Теперь второе слово. Встань, Абдильхан, ты брат его единокровный, от одного отца и матери
одной, и ты опора наша и надежда. Тебя мы волостным хотели бы видеть от имени всех
баракбаев. Но брат твой рехнулся вконец, он сам не разумеет, что творит, и может стать
помехой в этом деле. А потому ты вправе поступить с ним так, чтобы умалишенный
Раймалы нас не позорил бы на людях, чтобы никто не смел бы плюнуть нам в глаза и на
посмешище поднять не смел бы баракбаев!
— Никто мне не пророк и не судья, — заговорил Раймалы-ага, опережая
Абдильхана. — Мне жалко вас, сидящих здесь и не сидящих, вы в заблуждении темном, вы
судите о том, что недоступно решать на общем сборе. Не ведаете вы, где истина, где счастье
в этом мире. Да разве же постыдно петь, когда поется, да разве же любить постыдно, когда
любовь приходит, ниспосланная богом на веку? Ведь самая большая радость на земле —
влюбленным радоваться людям. Но коли вы меня считаете безумным лишь потому, что я
пою и от любви, пришедшей неурочно, не уклоняюсь, радуюсь ей, то я уйду от вас. Уйду,
свет клином не сошелся. Сейчас же сяду на Саралу, уеду к ней, или уедем вместе в края
другие, чтоб не тревожить вас ни песнями, ни поведением своим.
— Нет, не уйдешь! — взорвался грозным хрипом все это время молчавший
Абдильхан. — Отсюда ты не выйдешь никуда. Ни на какую ярмарку тебе нет хода. Тебя
лечить мы будем, пока твой разум не найдет тебя.
И с этими словами брат выхватил домбру из рук акына.
— Вот так! — И оземь бросил, растоптал тот хрупкий инструмент, как бык взъяренный
топчет пастуха. — Отныне петь ты позабудешь! Эй вы, ведите клячу эту, Саралу! — И подал
знак.
И те, что на дворе стояли наготове, от коновязи быстро подогнали Саралу.
— Срывай седло! Бросай сюда! — топор припрятанный выхватывая, командовал
Абдильхан. Седло крушил он топором, кромсая в щепки.
— Вот! Никуда ты не поедешь! Ни на какую ярмарку! — И в ярости изрезал в клочья
сбрую, ремни стремян порезал на куски, а сами стремена в кусты забросил, одно в одну,
второе в сторону другую.
В испуге заметался Сарала, на пятки приседал, храпел, грызя удила, как будто знал, что
и его постигнет та же участь.
— Так, значит, ты на ярмарку собрался? На Сарале верхом? Так погляди! —
свирепствовал Абдильхан.
И тут же сородичи свалили Саралу в два счета, в два счета волосяным арканом стянули
лошадь в узел. А Абдильхан, могучей пятерней схватив коня за храп, оттягивая голову
навзничь, над горлом беззащитным нож занес.
Рванулся что есть силы Раймалы-ага из рук удерживающих:
— Остановись! Не убивай коня!
Но не успел. Как кровь струей горячей ударила из-под ножа, в глаза ударила, как тьма
средь дня. И весь в крови дымящейся, облитый кровью Саралы, с земли, шатаясь, встал
Раймалы-ага.
— Напрасно! Ведь я пешком уйду. Я на коленях уползу! — сказал униженный певец,
полою утираясь.
— Нет, и пешком ты не уйдешь! — От горла перерезанного Саралы лицо в оскале резко
поднял Абдильхан. — Тебе отсюда шагу не шагнуть! — проговорил он тихо и вдруг
вскричал: — Хватайте! Смотрите, он безумен! Вяжите, он убьет!