Page 100 - Горячий снег

Он не определил для себя, что с ним произошло. Но после того как он снова, как тогда,
когда стрелял по танкам, ощутил в себе неудержимую злость, ненависть боя, он вроде бы
осознал особую и единственную ценность своей жизни, значительность которой теперь даже
не тайно от других мог бы взвесить с надеждой на случайное и счастливое везение. Он
потерял чувство обостренной опасности и инстинктивного страха перед танками, перед всем
этим стреляющим и убивающим миром, как будто судьбой была неосторожно дана ему
вечная жизнь и вечная ненависть в этой страшной степи…
Когда он выбежал из полузаваленного хода сообщения и выскочил на огневую
позицию Уханова, орудие бегло стреляло, откатываясь и выбрасывая из казенника гильзы,
люди сновали, ползали вокруг станин, и, не разобрав в дыму лиц расчета, Кузнецов упал на
бруствер, затрудненно дыша:
— Уханов! Все живы?..
Со звоном и паром выскакивали стреляные гильзы меж станин.
— Лейтенант! Снаряды!.. Пять штук бронебойных осталось!.. Где снаряды? Снаряды,
лейтенант!..
Это кричал Уханов, но, слыша его голос, Кузнецов едва узнал командира орудия.
Уханов, в одном ватнике, лежал на бруствере, смотрел на него; сощуренные глаза горели на
черном, потном лице, ватник расстегнут на груди, раздернут ворот гимнастерки; на грязной
шее веревкой надулась жила от крика; на веках и на бровях — лохмотья толовой гари.
— Снаряды, лейтенант! Снаряды, мать их так!.. Танки обходят! Снаряды!..
Он не спросил у Кузнецова, как у тех орудий, живы ли там: видно, догадывался,
представлял случившееся на батарее, потому что несколько минут назад, стреляя по танкам,
прорвавшимся к тем орудиям, сам видел все и потому кричал только о снарядах, без которых
и он и люди с ним были беспомощны.
— Слушай, Уханов! Весь расчет… весь расчет за снарядами! К тем орудиям… там
остались. Все снаряды сюда! Все до одного! Рад, что ты жив, Уханов!..
— Пуля для меня еще не отлита! — И Уханов, приподнявшись на бруствере, на
секунду опять глянул острыми зрачками в глаза Кузнецова, жила на шее, исполосованной
струйками пота, набрякла туже. — Значит, там… все? Мы одни остались, лейтенант?
— За снарядами, я сказал! Всех живых за снарядами!..

Глава четырнадцатая

К концу дня по неослабевающему упорству и накалу боя, по донесениям, поступавшим
из корпусов и дивизий, со всей очевидностью стало ясно, что главный танковый удар немцев
направлен в стык бессоновской армии с правым соседом, не выдерживающим натиска, и в
полосе правофланговой дивизии полковника Деева к исходу дня положение складывалось
тяжелое. В полдень, после беспрерывных атак, немцы захватили южнобережную часть
станицы, и здесь танки пытались форсировать реку в двух местах с целью выйти на северный
берег Мышковой, двумя клиньями врезаться в глубину, расчленить и окружить наши войска,
обороняющиеся на этом рубеже.
Бессонов сидел в жарко натопленном блиндаже НП армии, глядя на карту,
разложенную на столе, и выслушивал по телефону очередной доклад генерала Яценко, когда
вошел явно взволнованный член Военного совета Веснин, шагнул длинными ногами через
порог; лицо покрыто красными пятнами, глаз не видно — в стеклах очков отсвет заката,
багровевшего за оконцем блиндажа. Веснин быстро снял перчатки, раздумчиво пожевал
губу, подошел к железной печи.
«Странное дело, в нем есть что-то мальчишеское… — подумал Бессонов и, почти
поняв то, что Веснин готов был сказать, прервал разговор с Яценко. — С чем он приехал на
энпэ?»
— Я вас слушаю, Виталий Исаевич.
— Танки прорвались на северный берег, Петр Александрович! Захватили несколько