Page 97 - Горячий снег
P. 97
гранаты! Где они, Кузнецов?
— На кой черт сейчас гранаты! Самоходка в ста пятидесяти метрах отсюда —
достанешь ее? Пулемет тоже не видишь?
— А ты что думал, так ждать будем? Быстро гранаты сюда! Сюда их!.. На войне везде
пулеметы, Кузнецов!..
На бескровном, обезображенном судорогой нетерпения лице Дроздовского появилось
выражение действия, готовности на все, и голос его стал до пронзительности звенящим:
— Сергуненков, гранаты сюда!
— Вот, в нише они. Товарищ лейтенант…
— Гранаты сюда!..
И когда ездовой Сергуненков отполз к ровику, вынул там из ниши две облепленные
землей противотанковые гранаты и, тут же полой шинели очистив их, протерев, положил эти
две гранаты перед Дроздовским, тот скомандовал, привставая над бруствером:
— Ну!.. Сергуненков! Тебе это сделать! Или грудь в крестах, или… Понял меня,
Сергуненков?..
Сергуненков, подняв голову, смотрел на Дроздовского немигающим, остановленным
взглядом, потом спросил неверяще:
— Как мне… товарищ лейтенант? За танками стоит. Мне… туда?..
— Ползком вперед — и две гранаты под гусеницы! Уничтожить самоходку! Две
гранаты — и конец гадине!..
Дроздовский говорил это непререкаемо; вздрагивающими руками он неожиданно
резким движением поднял с земли гранаты, подал их Сергуненкову, а тот машинально
подставил ладони и, беря гранаты, едва не выронил их, как раскаленные утюги.
Он, видимо, еще ни разу в жизни не брился, на юношеских щеках, над верхней пухлой
губой золотился пушок, показавшийся тогда темным, колючим от меловой бледности, и
Кузнецов особенно близко увидел нездешнюю голубизну его глаз, мальчишески нежный
подбородок, тонкую и тоже нежную, вытянутую из просторного воротника шею. Затем
услышал шепот его:
— За танками ведь она, товарищ лейтенант… Далеко стоит…
— Взять гранаты!.. Не медлить!
— Понял я…
Сергуненков искательно-слепыми тычками засовывал гранаты за пазуху, а эта ясная
голубизна глаз его скользила по решительному, изменившемуся лицу Дроздовского, по лицу
Кузнецова, по круглой, равнодушной спине Рубина, который, полулежа между станинами,
тяжко сопел, с замкнутой сосредоточенностью уставясь в бруствер.
— Слушай, комбат! — не выдержал Кузнецов. — Ты что — не видишь? Сто метров по
открытому ползти надо! Не понимаешь это?..
— А ты думал как?! — произнес тем же звенящим голосом Дроздовский и стукнул
кулаком по своему колену. — Будем сидеть? Сложа руки!.. А они нас давить? — И
обернулся круто и властно к Сергуненкову: — Задача ясна? Ползком и перебежками к
самоходке! Вперед! — ударила выстрелом команда Дроздовского. — Вперед!..
То, что происходило сейчас, казалось Кузнецову не только безвыходным отчаянием, но
чудовищным, нелепым, без надежды шагом, и его должен был сделать Сергуненков по этому
приказанию «вперед», которое в силу железных законов, вступавших в действие во время
боя, никто — ни Сергуненков, ни Кузнецов — не имел права не выполнить или отменить, и
он почему-то внезапно подумал: «Вот если бы целое орудие и один бы лишь снаряд — и
ничего бы не было, да, ничего бы не было».
— Сергуненков, слушай… только ползком, прижимаясь к земле… Вот там много
кустиков, в ложбинке, вправо ползи. В полосу дыма, слышишь? Осторожней только. Головы
не подымать!..
Кузнецов подполз к Сергуненкову, полуприказывая, сдерживающе сжимая его локоть,
глядел ему в зрачки, утонувшие в светло-небесной глубине и не воспринимающие ничего. А