Page 18 - Горячий снег

хате и семечки грыз, когда «мессера» эшелон обстреливали? Кто разрешил тебе уйти из
взвода? Знаешь, после этого кем тебя можно считать?
С лица Уханова смыло довольное выражение, лицо мгновенно утратило сытый вид
деревенского парня, стало насмешливо-невозмутимым.
— Ах, вон оно что-о?.. Так знай, лейтенант, во время налета я был там… Ползал на
карачках возле колодца. В деревню забрел, потому что железнодорожник с разъезда,
который со мной рядом ползал, сказал, что эшелон пока постоит… Давай не будем выяснять
права! — Уханов, усмехнувшись, разгрыз тыквенное семечко, выплюнул шелуху. — Если
вопросов нет, согласен на все. Считай: поймал дезертира. Но упаси Боже: подвести тебя не
хотел, лейтенант!..
— А ну пошли к эшелону! И брось свои семечки знаешь куда? — обрезал Кузнецов. —
Пошли!
— Пошли так пошли. Не будем ссориться, лейтенант.
То, что он не сдержал себя при виде невозмутимого спокойствия Уханова, которому,
должно быть, на все было наплевать, и то, что не мог понять этого спокойствия к тому, что
не было безразлично ему, особенно злило Кузнецова, и, сбиваясь на неприятный самому тон,
он договорил:
— Надо думать в конце концов, черт подери! В батареях поверка личного состава, на
следующей станции, наверно, выгружаться будем, а командира орудия нет!.. Как это
приказываешь расценивать?..
— Если что, лейтенант, вину беру на себя: в деревне мыло на семечки менял. Ни хрена.
Обойдется. Дальше фронта не пошлют, больше пули не дадут, — ответил Уханов и, шагая,
на подъеме из балки поглядел назад — на блистающие верхи крыш, на леденцовые окна под
опущенными ветлами, на синие тени дымов над сугробами, сказал: — Просто чудо
деревушка! И девки до дьявола красивые — не то украинки, не то казачки. Одна вошла,
брови стрелочки, глаза голубые, не ходит, а пишет… Что это, лейтенант, никак, наши
«ястребки» появились? — добавил Уханов, задрав голову и сощуривая светлые
нестеснительные глаза. — Нет, наверняка здесь выгружаться будем. Смотри ты, как
охраняют!
Низкое зимнее солнце белым диском висело в степи над длинно растянутым на путях
воинским эшелоном с отцепленным паровозом, над серыми построениями солдат. А высоко
над степью, над догорающими в тупике пульманами, купаясь в морозной синеве, то
ввинчивалась в зенит неба, то падала на тонкие серебристые плоскости пара наших
«ястребков», патрулируя эшелон.
— Бегом к вагону! — скомандовал Кузнецов.

Глава четвертая

— Бат-тарея-а! Выгружайсь! Орудия с платформы! Лошадей выводи!
— Повезло же нам, кореши: цельный артполк на машинах, а наша батарея на лошадях.
— Лошадку танк плохо видит. Понял мысль этого дела?
— Что, славяне, пешочком топать? Или фрицы рядом?
— Не торопись, на тот свет успеешь. На передовой знаешь как? Гармошку не успел
растянуть — песня кончилась.
— Чего шарманку закрутил? Ты мне лучше скажи: табаку выдадут перед боем? Или
зажмет старшина? Ну и скупердяй, пробы негде ставить! Сказали — на марше кормить
будут.
— Не старшина — саратовские страдания…
— Наши в Сталинграде немцев зажали в колечке… Туда идем, стало быть… Эх, в
сорок первом бы немца окружить. Сейчас бы где были!
— Ветер-то к холоду. К вечеру еще крепче мороз вдарит!
— К вечеру сами по немцу вдарим! Не замерзнешь небось.