Page 22 - Горячий снег

— Пре-екратите глупости! Сейчас же! — сорвавшимся на фальцет голосом приказал
Давлатян и заморгал, как филин днем. — Вас всегда тянет говорить непонятно что!
У Нечаева смешливо дрогнули заиндевелые усики, под ними — синий блеск ровных,
молодых зубов.
— Я говорю, товарищ лейтенант, все под Богом ходим.
— Это вы, а не я… вы под Богом ходите, а не я! — с совершенно нелепым
негодованием выкрикнул Давлатян. — Вас послушать — просто уши вянут… будто всю
жизнь глупостями этими и занимаетесь, будто султан какой! От вашей пошлости женщины
плачут, наверно!
— Они от другого плачут, лейтенант, в разные моменты. — Под усиками Нечаева
скользнула улыбка. — Если в загс не затащила — слезы и истерика. Женщинки, они как —
одной ручкой к себе прижимают: тю-тю-тю, гуль-гуль-гуль, другой отталкивают: прочь,
ненавижу, гадость, оставьте меня в покое, как вам не стыдно… И всякое подобное.
Психология ловушки и ехидного коварства. У вас-то с практикой негусто было, лейтенант,
учитесь, пока жив сержант Нечаев. Передаю опыт наблюдений.
— Какое право вы имеете… так говорить о женщинах? — окончательно возмутился
Давлатян и стал похожим на взъерошенного воробья. — Что вы такое подразумеваете под
практикой? С вашими мыслями на базар ходить!..
Лейтенант Давлатян начал даже заикаться в негодовании, щеки его зацвели темно-
алыми пятнами. Он не разучился краснеть при грубой ругани солдат или цинично
обнаженном разговоре о женщинах, и это тоже было то далекое, школьное, что осталось в
нем и чего почти не было в Кузнецове: привык ко многому в летнее крещение под
Рославлем.
— Идите к орудию, Нечаев, — вмешался Кузнецов. — Не заметили, что влезли в чужой
разговор?
— Е-есть, товарищ лейтенант, — протянул Нечаев и, сделав небрежный жест,
напоминающий козыряние, отошел к орудию.
— Все-таки ты лейтенант, Гога, и привыкай, — сказал Кузнецов, сдерживаясь, чтобы
не засмеяться, увидев, как Давлатян с воинственной неприступностью вздернул свой
лиловый на холоде нос.
— А я не хочу привыкать! Это к чему? С какими-то намеками полез! Мы что,
животные какие?
— Подтянись! Ближе к орудиям! Приготовиться одерживать!..
От головы колонны навстречу батарее выехал Дроздовский. В седле сидел прямо, как
влитой, непроницаемое лицо под слегка сдвинутой со лба шапкой строго; перешел с рыси на
шаг, остановил крепконогую, длинношерстную, с влажной мордой монгольскую лошадь
обочь колонны, придирчивым взглядом осматривая растянутые взводы, цепочкой и вразброд
шагающих солдат. У всех затягивали подбородки потолстевшие от инея подшлемники,
воротники подняты, вещмешки неравномерно покачивались на сгорбленных спинах. Ни одна
команда, кроме команды «привал», уже не могла подтянуть, подчинить этих людей,
отупевших в усталости. И Дроздовского раздражала полусонная нестройность батареи,
равнодушие, безразличие ко всему людей; но особенно раздражало то, что на передках были
сложены солдатские вещмешки и чей-то карабин палкой торчал из груды вещмешков на
первом орудии.
— Подтяни-ись! — Дроздовский упруго привстал в седле. — Держать нормальную
дистанцию! Чьи вещмешки на передке? Чей карабин? Взять с передка!..
Но никто не двинулся к передку, никто не побежал, только шагавшие ближе к нему
чуть ускорили шаги, вернее, сделали вид, что понята команда. Дроздовский, все выше
привставая на стременах, пропустил мимо себя батарею, затем решительно щелкнул плеткой
по голенищу валенка:
— Командиры огневых взводов, ко мне!
Кузнецов и Давлатян подошли вместе. Слегка перегнувшись с седла, ожигая обоих