Page 20 - Горячий снег

обильном поту, гимнастерка под ватником и шинелью прилипла к груди, горячие струйки
скатывались из-под шапки от пылающих висков и тут же замерзали на ветру, стягивая кожу.
Взвод в полном молчании двигался отдельными группками, давно потеряв первоначальную,
обрадовавшую его стройность, когда с шутками, с беспричинным смехом выходили в степь,
оставляя позади место выгрузки. Теперь перед глазами Кузнецова неравномерно колыхались
спины с уродливо торчащими буграми вещмешков; у всех сбились на шинелях ремни,
оттянутые гранатами. Несколько вещмешков, сброшенных кем-то с плеч, лежали на
передках.
Кузнецов шагал в усталом безразличии, ожидая только одного — команды на привал,
и, изредка оглядываясь, видел, как понуро ковылял, прихрамывая, за повозками Чибисов, как
еще совсем недавно такой аккуратный морячок, наводчик Нечаев, плелся с неузнаваемо
дурным выражением лица, с толсто заиндевелыми, мокрыми усиками, на которые он
поминутно дул и неопрятно при этом облизывал. «Когда же наконец привал?»
— Когда привал? Забыли? — услышал он за спиной звучный и негодующий голос
лейтенанта Давлатяна; его голос всегда удивлял Кузнецова своей наивной чистотой, почему-
то рождал приятные, как отошедшее прошлое, воспоминания о том, что было когда-то
милое, беспечное школьное время, в котором, вероятно, жил еще сейчас Давлатян, но
которое смутным и далеким вспоминалось Кузнецову.
Он с усилием обернулся: шею сдавливал, холодил влажный целлулоидный
подворотничок, выданный старшиной в училище.
Давлатян с худеньким большеглазым лицом, в отличие от остальных без подшлемника,
догонял Кузнецова и на ходу аппетитно грыз комок снега.
— Послушай, Кузнецов! — сказал Давлатян стеклянно звонким, школьным голосом. —
Я, знаешь, как комсорг батареи хочу с тобой посоветоваться. Давай, если можешь.
— А что, Гога? — спросил Кузнецов, называя его по имени, как называл и в училище.
— Не читал роскошное немецкое сочинение? — Посасывая снег, Давлатян вынул из
кармана шинели вчетверо сложенную желтую листовку и насупился. — Касымов в кювете
нашел. Ночью с самолета бросали.
— Покажи, Гога.
Кузнецов взял листовку, развернул, пробежал глазами по крупным буквам текста:

«Сталинградские бандиты!
Вам временно удалось окружить часть немецких войск под вашим
Сталинградом, который превращен нашим воздушным флотом в развалины. Не
радуйтесь! Не надейтесь, что теперь вы будете наступать! Мы вам еще устроим
веселый праздник на вашей улице, загоним за Волгу и дальше кормить сибирских
вшей. Перед славной победоносной армией вы слабы. Берегите свои дырявые
шкуры, советские головорезы!»

— Прямо бешеные! — сказал Давлатян, увидев усмешку Кузнецова, дочитавшего
листовку до конца. — Не думали, наверно, что в Сталинграде им жизни дадут. Как смотришь
на эту пропаганду?
— Прав, Гога. Сочинение на вольную тему, — ответил Кузнецов, отдавая листовку. —
А вообще такую ругань еще не читал. В сорок первом писали другое: «Сдавайтесь и не
забудьте взять ложку и котелок!» Забрасывали такими листовками каждую ночь.
— Знаешь, как я эту пропаганду понимаю? — сказал Давлатян. — Чует собака палку.
Вот и все.
Он смял листовку, бросил ее за обочину, засмеялся легким смехом, снова
напомнившим Кузнецову нечто далекое, знакомое, солнечное, — весенний день в окнах
школы, испещренную теплыми бликами листву лип.
— Ничего не замечаешь? — заговорил Давлатян, подстраиваясь к шагу Кузнецова. —
Сначала мы шли на запад, а потом повернули на юг. Куда мы идем?
— На передовую.