Page 25 - Горячий снег

— Вы сами сказали. Разве не помните? А впрочем, простите, Зоя, это не мое дело, хотя
я был бы рад, если бы у вас был муж.
— Ах да, сказала тогда Нечаеву… Какая чепуха! — Она рассмеялась. — Я хочу быть
вольным перышком. Если муж — значит, дети, а это совершенно невозможно на войне, как
преступление. Понимаете вы? Я хочу, чтобы вы знали это, Кузнецов, и вы, Уханов… Просто
я вам верю, вам обоим! Но пусть у меня будет какой-то серьезный и грозный муж, если вам
хочется, Кузнецов! Ладно?
— Мы запомнили, — ответил Уханов. — Но это не играет роли.
— Тогда спасибо вам, братики. Вы все-таки хорошие. С вами можно воевать.
И, закрыв глаза, как перед ощущением боли, преодолевая себя, отпила глоток из
фляжки, закашлялась, тотчас засмеялась, помахав варежкой перед вытянутыми, дующими
губами. С отвращением, как заметил Кузнецов, она отдала фляжку, посмотрела сквозь
влажные ресницы на Уханова, невозмутимо завинчивающего пробку, но сказала не без
веселого изумления:
— Какая гадость! Но как все же хорошо! У меня сразу лампочка в животе зажглась!
— Может, повторить? — спросил добродушно Уханов. — Вы разве в первый раз? Это
самое…
Зоя качнула головой:
— Нет, я пробовала…
— Уберите фляжку, и чтоб я не видел! — резко сказал Кузнецов. — И проводите Зою в
санроту. Там ей будет лучше!
— Ну, зачем вы хотите мной командовать, лейтенант? — шутливо спросила Зоя. — Вы,
по-моему, подражаете Дроздовскому, но не очень умело. Он бы железным голосом приказал:
«В санроту!», и Уханов ответил бы: «Есть».
— Я бы подумал, — сказал Уханов.
— Ничего не думали бы. «Есть» — и все!
— Од-держивай!.. Спуск! — донеслась спереди угрожающая команда. — Тормоз!
Расчеты к орудиям!
Кузнецов повторил команду и пошел вперед, в голову батареи, где вокруг упряжки
первого орудия густо столпились солдаты, руками придерживая станины и колеса, упираясь
плечами в щит, в передок, а ездовые с руганью и криками натягивали поводья, сдерживали
лоснящихся от пота лошадей, приседающих на задние ноги перед крутым спуском в
глубокую балку.
Передняя батарея миновала накатанный, натоптанный, стеклом вспыхивающий
ледяной спуск, благополучно прошла по дну балки, и орудия и передки, по-муравьиному
облепленные кишащими солдатами, подталкиваемые ими снизу, подымались на
противоположный скат, за которым извивами текла и текла в степи нескончаемая колонна. А
далеко внизу, на дороге, поджидающе стоял командир взвода управления старшина
Голованов и кричал надсадным голосом:
— Давай… давай на меня!
— Осторожней! Ноги лошадям не переломать! Расчеты од-держивай! — скомандовал
Дроздовский, подъезжая на лошади к краю спуска. — Командиры взводов!.. Погубим
лошадей — на себе орудия покатим! Одерживай! Медленней! Медленней!..
«Да, если переломаем ноги лошадям, на себе придется тащить орудия!» — подумал в
возбуждении Кузнецов, вдруг сознавая, что и он, и все остальные полностью подчинены
чьей-то воле, которой никто не имеет права сопротивляться в неистово-неудержимом,
огромном потоке, где уже не было отдельного человека с его бессилием и усталостью. И,
упиваясь этой поглощающей растворенностью во всех, он повторил команду:
— Держать, держать!.. Все к орудиям! — и бросился к колесам первого передка, в гущу
солдатских тел, а расчет с озверелыми лицами, с хрипом навалился на передок, на колеса
заскользившего по крутому скату орудия.
— Стой, зараза! Ос-сади! — вразброд закричали на лошадей ездовые. Они будто